Пытаясь активизировать сознание ответственности у пациента, терапевт вскоре обнаруживает, что на терапевтической арене дает о себе знать некое незваное присутствие. Это чувство вины – темная тень ответственности, нередко вторгающаяся в пространство экзистенциальной психотерапии.
В терапии, основанной на экзистенциальной точке зрения, "вина" имеет несколько иной смысл, чем в традиционной терапии, где она обозначает эмоциональное состояние, связанное с переживанием неправильных действий, всепроникающее, высоко дискомфортное состояние, характеризуемое тревогой в соединении с ощущением своей "плохости". (Фрейд отмечает, что субъективно "чувство вины и чувство неполноценности трудно различимы".) Можно разграничить невротическую и "подлинную" вину – или, говоря словами Бубера, "вину" и "чувства вины.
Невротическая вина происходит от Воображаемых преступлений* (или мелких проступков, вызывающих непропорционально сильную реакцию) против другого человека, древних и современных табу, родительских и социальных запретов. "Подлинная" вина обусловлена Реальным преступлением по отношению к другому человеку. Субъективные дисфорические переживания в обоих случаях сходны, однако значение и терапевтическое преодоление этих двух форм вины очень различаются: справиться с невротической виной возможно путем проработки чувства собственной "плохости", бессознательной агрессивности и желания наказания, в то время как "подлинная" вина должна быть актуально или символически эквивалентно искуплена.
* Преступление имеется в виду, конечно, не в юридическом смысле, а в смысле нарушения правил, нанесения ущерба и вообще перехода неких границ. – Прим. переводчика.
Экзистенциальная перспектива в психотерапии добавляет важное измерение к концепции вины. Во-первых, полное принятие ответственности за свои действия расширяет границы вины, уменьшая возможности бегства. Индивид уже не может спокойно удовлетвориться такими алиби, как "Я не имел этого в виду", "Это был несчастный случай", "Я не мог ничего сделать", "Я следовал непреодолимому импульсу". Подлинная вина и ее роль в межличностных взаимодействиях часто бывает предметом диалога в экзистенциальной терапии.
Но экзистенциальная концепция вины добавляет также нечто еще более важное, чем расширение границ "подотчетности". Попросту говоря, речь идет о следующем: человек несет вину не только за преступления против других людей, моральных или социальных правил; но также за Преступления против самого себя. Из всех экзистенциальных философов наиболее полно разработали это представление Кьерксгор и Хайдеггер. Существенно, что Хайдеггер для обозначения вины и ответственности использует одно и то же слово (shuldig). После обсуждения традиционных употреблений понятия "виновный" он заявляет: "Быть виновным также подразумевает ‘быть ответственным за’, то сеть являться источником, или автором, или по крайней мере случайной причиной чего-либо".
Мы виновны в той же степени, в какой ответственны за себя и свой мир. Вина – фундаментальная часть Dasein (то есть человеческого "бытия-в"): "’Быть виновным’ не есть производное от ‘быть должным’, напротив, быть должным становится возможным лишь на основе исходной виновности". Затем Хайдеггер развивает мысль о том, что "в идее ‘виновности’ заложено значение ‘не’". Dasein неизменно конституирует и "неизменно отстает от собственных возможностей". Таким образом, вина интимно связана с возможностью, или потенциальностью. Когда "зов совести" услышан (зов, возвращающий нас к осознанию своего подлинного модуса бытия), мы неизменно "виновны" – Виновны постольку, поскольку потерпели неудачу в осуществлении потенциала этой подлинности.
Многими авторами эта чрезвычайно важная концепция была разработана более полно (и в значительно более ясной форме). К психотерапии особое отношение имеет вклад Пауля Тиллиха. В "Мужестве быть" он говорит о тревоге, вызываемой у человека идеей небытия, и различает три источника тревоги – три основных пути, на которых небытие угрожает бытию. Два из них (Смерть – угроза объективному существованию и Бессмысленность – угроза духовному существованию) рассматриваются мною в других разделах. Третий имеет непосредственное отношение к настоящей дискуссии. Небытие составляет опасность для бытия, угрожая нашему моральному самоутверждению, и эта угроза заставляет нас испытывать вину и тревогу самоосуждения. Слова Тиллиха предельно ясны:
"Бытие человека не только дано ему, но также требуется от него. Он ответственен за него; в самом буквальном смысле, он должен отвечать, если его спросят, Что он сделал из себя. Тот, кто спрашивает его, – его судья, и это не кто иной, как он сам. Данная ситуация вызывает его тревогу, которая в относительных терминах есть тревога вины, в абсолютных тревога самоотвергания, или самоосуждения. От человека ожидается, чтобы он сделал из себя то, чем он может стать, чтобы воплотить свою судьбу Каждым моральным актом, актом самоутверждения человек вносит вклад в воплощение своей судьбы, в актуализацию того, чем он потенциально является".
Эта позиция – "От человека ожидается, чтобы он сделал из себя то, чем он может стать, чтобы воплотить свою судьбу" ведет происхождение от Кьеркегора, описавшего форму отчаяния, связанного с нежеланием быть собой. Саморефлексия (осознание вины) умеряет отчаяние: не знать, что находишься в отчаянии, – это еще более глубокая форма отчаяния’". На то же обстоятельство указывал хасидский раввин Сашья (Susya), который незадолго до своей смерти сказал. "Когда я приду на небеса, там не спросят меня. ‘Почему ты не был Моисеем?’ Вместо этого меня спросят. ‘Почему ты не был Сашьей? Почему ты не стал тем, кем мог стать только ты?"’. Отто Ранк остро сознавал эту ситуацию и писал, что, предохраняя себя от слишком интенсивного или слишком быстрого проживания, Мы чувствуем себя виновными из-за неиспользованной жизни, непрожитой жизни в нас".
Ролло Мэй высказал мысль об интерпретации вытеснения в контексте отношений человека с его собственным потенциалом и о расширении концепции бессознательного с тем, чтобы она включила нереализованный вытесненный индивидуальный потенциал:
"Если мы хотим понять вытеснение у данной личности, мы должны поставить следующие вопросы, Каково отношение этого человека к его собственным потенциальным возможностям? Что происходит такого, отчего он предпочитает или вынужден предпочесть изгнать из сферы своего сознавания нечто, что он знает, и на другом уровне Знает, что он знает… Бессознательное, таким образом, не следует рассматривать как резервуар культурально неприемлемых импульсов, мыслей и желаний. Я определяю его скорее как потенциальные возможности знания и переживания, которые индивид не может или не хочет актуализировать".
В другом месте Мэй описывает чувство вины (экзистенциальной) как "позитивную конструктивную эмоцию… восприятие различия между тем, что представляет собой вещь и чем она должна была бы быть". В этом смысле экзистенциальная вина (так же, как тревога) совместима с психическим здоровьем и даже необходима для него. "Когда человек отрицает потенциальные возможности, терпит неудачу в их осуществлении, он находится в состоянии вины".
То, что каждое человеческое существо обладает уникальным набором потенциальных возможностей, которые стремятся быть воплощенными, – древняя идея. "Энтелехия" Аристотеля относилась к полному осуществлению потенциальной возможности. Четвертый смертный грех, праздность, или леность, многими мыслителями интерпретировался как "грех не делания в своей жизни того, что, как известно человеку, он может делать". Это крайне популярная в современной психологии концепция, обнаруживаемая в работах почти каждого современного гуманистического или экзистенциального теоретика или терапевта.* Она появлялась под многими названиями ("самоактуализация", "самореализация", "саморазвитие", "раскрытие потенциала", "рост", "автономия" и т. д.), но основополагающая идея проста: каждое человеческое существо обладает прирожденными способностями и потенциями и, более того, исходным знанием об этих потенциях. Тот, кому не удается жить настолько полно, насколько возможно, испытывает глубокое, сильное переживание, которое я называю здесь "экзистенциальной виной".
* В особенности, у Бубера, Мэрфи, Фромма, Булера, Олпорта, Роджерса, Юнга, Маслоу и Хорни.
Например, зрелые работы Карен Хорни прочно опираются на ту идею, что при благоприятных условиях человек естественным образом раскрывает свой врожденный потенциал точно так же, как желудь развивается в мощное дерево. Фундаментальная работа Хорни "Невроз и человеческий рост" имеет подзаголовок "Устремление к самореализации". По ее мнению, психопатология возникает тогда, когда неблагоприятные обстоятельства препятствуют ребенку развиваться и осуществлять заложенный в нем потенциал. Вследствие этого ребенок теряет образ своего потенциального "я" и формирует другой образ "я" – "идеальное я", к которому направляет свою жизненную энергию. Хотя Хорни не использует понятия вины, она, вне всякого сомнения, прекрасно сознает, какую цену платит индивид за невоплощение своей судьбы. Хорни говорит о чувстве отчуждения, об отщепленности человека от того, чем он реально является, ведущей к подавлению истинных чувств, желаний и мыслей. Однако при этом он ощущает существование своего потенциального "я" и на бессознательном уровне непрерывно сравнивает его со своим "актуальным я" (то есть с "я", актуально живущим в мире). Расхождение между тем, что мы есть, и чем могли бы быть, заставляет нас презирать себя, и это презрение нам приходится преодолевать всю свою жизнь.
Абрахам Маслоу, испытавший большое влияние Хорни, был, я полагаю, первым, кто использовал термин "самоактуализация". Он также был убежден, что люди естественным образом актуализуют себя, когда обстоятельства их развития не столь враждебны, что они вынуждены стремиться к безопасности, а не к росту (то есть формировать в себе "мотивацию недостатка" вместо "мотивации роста").
"Когда базисная [прирожденная] сущность личности отрицается или подавляется, человек заболевает, иногда явно, иногда скрыто… Эта внутренняя сущность хрупка и чувствительна, она легко уступает стереотипу и культуральному давлению… Даже будучи отрицаема, она втайне продолжает жить, непрестанно требуя актуализации… Каждое отступничество [от собственной сущности], каждое преступление против своей природы фиксируется в нашем бессознательном и заставляет нас презирать себя".
Но как выявить свой потенциал? Как узнать его, встретившись с его проявлением? Как мы узнаем, что потеряли свой путь? Хайдеггер, Тиллих, Маслоу и Мэй ответили бы в унисон: "С помощью Вины! С помощью Тревоги! Через зов бессознательного!" Они согласны между собой в том, что экзистенциальная вина – это позитивная конструктивная сила, советчик, возвращающий нас к себе самим. Когда пациенты заявляли Хорни, что не знают, чего хотят, она часто отвечала просто: "Вы когда-нибудь думали о том, чтобы спросить себя?" В центре своего существа мы знаем себя. Джон Стюарт Милль, описывая множественность "я", говорил о фундаментальном, перманентном "я", которое обозначал как "стойкое я". Никто не сказал об этом лучше святого Августина: "Есть некто внутри меня, кто большее, чем мое ‘я’".
Роль экзистенциальной вины как советчика можно проиллюстрировать клинической виньеткой. Пациентка обратилась ко мне в связи с тяжелой депрессией и чувством ничтожности. Ей было пятьдесят, и в течение тридцати двух лет она была замужем за сильно нарушенным, язвительным человеком. Множество раз за свою жизнь она думала о терапии, но отказывалась от этой мысли из-за опасений, что самоисследование приведет к распаду ее брака; она боялась встретиться с одиночеством, страданиями, утратой репутации, материальными лишениями и признанием неудачи. В конце концов она настолько вышла из строя, что вынуждена была искать помощи. Однако, физически являясь в мой кабинет, фактически она не приняла на себя внутреннее обязательство работать в терапии, и мы мало продвигались. Решающий прорыв произошел в один прекрасный день, когда она заговорила о старении и своем страхе смерти. Я попросил ее представить себя близкой к смерти, оглянуться на прошедшую жизнь и описать возникающие чувства. Без колебаний она ответила: "Сожаление". "Сожаление о чем?" спросил я. "Сожаление о том, что я зря потратила свою жизнь, так и не узнав, чем могла бы быть". "Сожаление" (ее термин для экзистенциальной вины) было ключом к терапии. С этого момента мы использовали его как гида. Хотя ей предстояли месяцы тяжелой работы в терапии, сомнений относительно исхода не было. Она Осуществила самоисследование (и разорвала свой брак) и ко времени завершения терапии была способна проживать свою жизнь с ощущением возможностей, а не с сожалением.
Взаимосвязь между чувством вины, презрением к себе и самореализацией наглядно иллюстрируется случаем Брюса, пациента средних лет, описанного мной в главе 5. С подросткового возраста Брюса поглощал интерес к сексу, особенно к женской груди. И в течение всей своей жизни он презирал себя. От терапии он хотел "освобождения" освобождения от тревоги, ненависти к себе и упорного чувства вины, которое грызло его изнутри. Сказать, что Брюс не ощущал себя автором собственной жизни, значит выразиться слишком мягко. Идея о том, что он несет личную ответственность за свою жизненную ситуацию, была для него словно фраза на незнакомом языке, он чувствовал себя настолько одержимым, постоянно находился в таком паническом состоянии, что, подобно Кафке, считал "за счастье быть способным сидеть в уголке и дышать".
В течение долгих месяцев мы исследовали его чувства вины и ненависти к себе. Почему он чувствовал себя виноватым? Какие преступления совершил? Брюс признавался в банальных, заезженных, мелких прегрешениях, навязчиво выставляя их напоказ сессию за сессией: как ребенком он стащил какую-то сдачу у отца, завысил суммы в страховочных исках, был нечестен в уплате налогов, украл утреннюю газету у соседа и, главное, спал с женщинами. Мы подробно изучали каждое прегрешение, всякий раз вновь обнаруживая, что тяжесть самонаказания превосходит тяжесть преступления. Например, при обсуждении своего промискуитета он осознал, что не причинил вреда ни одной женщине: он хорошо обращался со своими любовницами, не прибегал к обману и считался с их чувствами. Каждое из своих "правонарушений" Брюс проработал на сознательном уровне, осознав в результате, что он "невинен" и незаслуженно суров к себе. Однако чувства вины и ненависти к себе ничуть не уменьшились.
Первый проблеск сознания ответственности у Брюса появился при обсуждении им своего страха проявлять уверенность и напор. Он не мог на должном уровне представлять свою компанию в публичных дискуссиях, хотя профессиональное положение призывало его к этому. Особенно трудно ему было публично высказывать несогласие или критику по отношению к другому; ничто не внушало ему больший ужас, чем публичные дебаты. "Что может произойти в этой ситуации? – спросил я. – Что хуже всего?" Брюс ответил без всяких сомнений: "Выставление напоказ". Он боялся, что оппонент бестактно прочтет вслух список всех постыдных сексуальных эпизодов в его жизни. Это было сродни кошмару Леопольда Блума в "Улиссе" Джеймса Джойса: подвергнутый суду за свои тайные желания, тот чувствует себя униженным, когда его многочисленные грешки выставлены напоказ перед судом. Я задался вопросом, чего он боится больше – того, что достоянием публики станут его прошлые или нынешние сексуальные приключения? Брюс отвечал: "Нынешние. С прошлыми делишками я мог сквитаться. Я мог бы сказать себе, а может быть, даже и вслух: ‘Да, тогда я был таким. Теперь я изменился. Я другой человек’".
Постепенно Брюс начал слышать собственные слова, которые, по существу, сводились к следующему: "Мое текущее поведение – то, что я делаю Прямо сейчас, – это источник моего страха перед проявлением уверенности и напора, а также моего презрения к себе и чувства вины". В конце концов Брюс осознал, что Он сам и только он является причиной своей ненависти к себе. Если он хочет лучше относиться к себе или даже любить себя, то должен перестать делать вещи, которых стыдится.
Но еще большее осознание было впереди. После того как Брюс занял твердую позицию и впервые в жизни предпочел отказаться от победы на половом фронте (как было описано в главе 5), у него началось постепенное улучшение. В последующие месяцы с ним происходило много разного (включая ожидаемый период импотенции), но постепенно его компульсивность стала уступать место способности выбора. По мере изменения поведения, образ себя также решительно менялся; его уверенность в себе и любовь к себе гигантски возрастали. Постепенно, к концу терапии Брюс открыл два источника своего чувства вины. Один происходил от его способа обесценивать свои встречи с другими существами (о чем я скажу подробнее в главе 8). Вторым источником чувства вины было преступление, совершенное Брюсом против самого себя. Значительную часть жизни его внимание и энергия животным образом фокусировались на сексе, на груди, гениталиях, совокуплении, совращении и различных изощренных, экстравагантных модификациях сексуального акта. До своего изменения в результате терапии Брюс редко давал волю своему уму, редко думал о чем-то другом, редко читал (кроме как ради того, чтобы произвести впечатление на женщину), редко слушал музыку (иначе как в качестве прелюдии к сексу), редко эмоционально переживал реальную встречу с другим человеком. Брюс, умевший найти нужные слова, заявил, что "жил как животное, в постоянном возбуждении от дерганья туда-сюда, создаваемого кусочком плоти, свисающим между ног". "Допустим, – сказал он однажды, – что мы имели бы возможность подробно изучать жизнь определенного вида насекомых. Представьте, что мы обнаружили, самцы этих насекомых сходят с ума от двух бугорков на грудной клетке самки и посвящают все свои дни на земле тому, чтобы найти способы коснуться этих бугорков. Что бы мы подумали? Наверное, что это странный способ проводить свою жизнь. Уж конечно, в жизни есть нечто большее, чем прикосновения к бугоркам. Однако я был таким насекомым". Неудивительно, что он испытывал чувство вины. Как сказал бы Тиллих, чувство вины Брюса происходило от жизнеотрицания и ограничения, от принесения себя в жертву и отказа стать тем, чем он мог стать.
Никто не изображал экзистенциальную вину более живо и захватывающе, чем Франц Кафка. Отказ от признания и конфронтирования экзистенциальной вины – повторяющаяся тема в творчестве Кафки "Процесс" начинается так "Кто-то, по-видимому, оклеветал Иозефа К., потому что, не сделав ничего дурного, он попал под арест.* Йозефу К. предлагают сознаться, но он заявляет: "Я ни в чем не виновен". Весь роман посвящен описанию попыток Йозефа К. освободиться от суда. Он ищет помощи из любого мыслимого источника, но тщетно, потому что находится не перед обычным гражданским судом. Как постепенно понимает читатель, Йозеф К. застигнут внутренним судом – тем, что заседает в его скрытых глубинах Юлиус Хойшер (Julius Heuscher) обращает внимание на физическое заражение суда примитивным инстинктивным материалом, так, на судейских столах разбросаны порнографические книги, а суд размещается в низкой грязной мансарде трущобного здания.
* 3десь и далее перевод Р. Райт-Ковалевой.
Когда Йозеф К. входит в собор, к нему обращается священник, который пытается помочь ему, побуждая взглянуть внутрь себя на свою вину. Йозеф К. отвечает, что все это недоразумение, и затем дает рациональное объяснение "И как человек может считаться виновным вообще? А мы тут все люди, что я, что другой". "Но все виновные всегда так говорят", взывает священник и вновь советует ему заглянуть внутрь себя, вместо того чтобы пытаться растворить свою вину в коллективной вине. Когда Йозеф К. называет свой следующий шаг ("Буду и дальше искать помощи"), священник разражается гневом. "Ты слишком много ищешь помощи у других" В конце концов он пронзительно кричит с кафедры. "Неужели ты уже за два шага ничего не видишь?"
Затем Йозеф К. надеется узнать у священника метод обойти суд – "способ жить вне процесса", – подразумевая под этим метод жизни вне "юрисдикции" собственной совести. По сути Йозеф К. спрашивает о том, возможно ли никогда не встретиться с экзистенциальной виной. Священник отвечает, что надежда на бегство – это "заблуждение", и рассказывает притчу "из Введения к Закону", описывающую "это заблуждение", выразительную историю о поселянине и привратнике. Поселянин просит, чтобы его пропустили к Закону. Привратник перед одной из бесчисленных дверей приветствует его и объявляет, что в данный момент пропустить его не может. Когда поселянин пытается заглянуть в недра Закона, привратник предупреждает его. "Если тебе так не терпится – попытайся войти, не слушай моего запрета. Но знай, могущество мое велико. А ведь я только самый ничтожный из стражей. Там, от покоя к покою, стоят привратники, один могущественнее другого. Уже третий из них внушал мне невыносимый страх".
Тогда проситель решает подождать, пока ему разрешат войти. Он ждет дни, недели, годы. Он ждет в стороне от входа всю свою жизнь. Он стареет, его зрение слабеет, и уже умирая, задает привратнику последний вопрос – вопрос, который никогда не задавал прежде. "Ведь все люди стремятся к Закону, как же случилось, что за все эти долгие годы никто, кроме меня, не требовал, чтобы его пропустили?" Привратник кричит изо всех сил (потому что и слух тоже отказывает поселянину). "Никому сюда входа нет, эти врата были предназначены для тебя одного! Теперь пойду и запру их".
Йозеф К. не понимает притчу; более того, до самого конца, когда он умирает "как собака", он продолжает искать помощи от какого-либо внешнего источника. Кафка и сам, как он пишет в своем дневнике, вначале не понимал смысл притчи. Согласно Буберу, впоследствии Кафка в своих записных книжках полнее выразил смысл притчи: "Признание вины, безусловное признание вины, дверь распахивается. Она ведет в дом мира, мутное отражение которого раскинулось вне стен". Поселянин в романе Кафки был виновен – не только в том, что вел неживую жизнь, ожидал позволения от другого, не овладевал своей жизнью, не проходил через врата, предназначенные для него одного, он был виновен и в том, что не принимал свою вину, не использовал ее как проводника вовнутрь, не сознавался "безусловно" – акт, в результате которого врата бы "распахнулись".
Нам мало что рассказано о жизни Йозефа К. до зова вины, и потому мы не можем точно обозначить основания его экзистенциальной вины. Однако мы можем обратиться к одной удивительно многое проясняющей истории, принадлежащей Хойшеру (Heuscher), в которой речь идет о двойнике Йозефа К. – пациенте мистере Т., чьи обвинения самому себе легко увидеть:
"Мистер Т. обратился ко мне за консультацией, потому что больше не мог глотать. В течение недель он ограничивался частыми маленькими глотками жидкости, в результате потеряв около сорока фунтов. До болезни он делил свое время между фабрикой, где его функции были интересны, но четко определены, и домом, где его умная, но хронически невротичная, депрессивная алкоголичка-жена делала невозможными выходы в общество и прочие развлечения. Половая близость прекратилась уже много лет назад, якобы по обоюдному согласию, и домашняя жизнь была ограничена чтением, просмотром телепередач, безличными разговорами с женой, когда она была трезва, и эпизодическими визитами дальнего родственника. Внушающий симпатию и превосходный собеседник, мистер Т. тем не менее не имел близкого друга, хотя очень хотел бы иметь. Он никогда не пытался вести какую-либо социальную жизнь, в которой не участвовала бы его жена. Увязший в этом ригидном и ограниченном мире, он умно парировал все предложения терапевта, касающиеся развития того или иного потенциала, осуществления того или иного выбора".
За два года терапии симптоматика мистера Т. смягчилась, но жизненный стиль никак не изменился. Подобно Йозефу К., мистер Т. не прислушивался к себе; в терапии он тщательно уклонялся от глубинного исследования своей жизни. Однако он настаивал на продолжении терапии, и терапевт рассматривал его настойчивость как свидетельство скрытого от него самого ощущения возможности более насыщенной жизни.
В один прекрасный день мистер Т. рассказал свой сон, изумивший его предельной ясностью. Он не читал Кафку, но этот сон до дрожи напоминал "Процесс", который, как и многие произведения Кафки, получил начало в сновидении. Он слишком длинен, чтобы воспроизводить его здесь целиком, но вот начало.
"Я арестован полицией и отправлен в полицейское отделение. Мне не сказали, за что я арестован, только пробурчали что-то о "мелком преступлении" и предложили признать себя виновным. Когда я отказался, они стали угрожать обвинением в тяжком преступлении. "Обвиняйте меня в чем хотите", – огрызнулся я, и тогда они вменили мне тяжкое преступление. В результате я был осужден и оказался на тюремной ферме, поскольку, как сказал один из полицейских, это было место для "ненасильственных тяжких преступлений". Вначале, когда мне предложили признать себя виновным, я впал в панику, затем почувствовал гнев и замешательство. Я так и не узнал, в чем был обвинен, но задержавший меня офицер сказал, что глупо было отказываться признать вину, поскольку за мелкое преступление меня посадили бы всего на шесть месяцев, в то время как приговор за тяжкое преступление – по крайней мере пять лет. Я получил между пятью и тридцатью годами."
Мистер Т. и Иозеф К. оба были вызваны на суд экзистенциальной виной, и оба предпочли уклоняться от вызова, интерпретируя вину традиционным образом. Оба заявляли о своей невиновности. В конце концов, ни тот, ни другой не совершил преступления. "Это должно быть какое-то, недоразумение", – рассуждали они и посвящали себя убеждению внешних авторитетов в ошибке правосудия. Но экзистенциальная вина не есть результат какого-либо преступного действия, совершенного индивидом. Напротив! Экзистенциальная вина (под любым из своих многочисленных имен – "самоосуждение", "угрызения совести", "сожаление" и т. д.) происходит от упущения. Иозеф К. и мистер Т. оба виновны вследствие не сделанного ими в их в жизни.
В переживаниях мистера Т. и Иозефа К. для психотерапевта заключен богатый смысл. "Вина" – это субъективное дисфорическое состояние, переживаемое как "тревожная плохость". Однако субъективная вина может иметь различные значения. Терапевт должен помочь пациенту различить реальную, невротическую и экзистенциальную вину. Экзистенциальная вина – это нечто большее, чем дисфорическое аффективное состояние, чем симптом, который должен быть проработан и устранен. Терапевту следует рассматривать ее как зов изнутри, который, если мы будем внимательны к нему, может стать нашим проводником к личностной самореализации. Тот, кто, подобно Иозефу К. или мистеру Т., испытывает экзистенциальную вину, совершил преступление против своей судьбы. Жертва преступления собственное потенциальное "я". Искупление достигается погружением в "подлинное" призвание человеческого существа, которое, как сказал Кьеркегор, есть "воля быть собой".