О ХУДОЖЕСТВЕННОЙ ПРАВДЕ

Вы читаете рассказ.

«Мотор самолета работал с перебоями, по крайней мере так казалось Николаю Петровичу. Шел он на со­всем небольшой высоте. Пролетали засыпанную снегом деревушку, видны были люди, копошившиеся около за­стрявшего в сугробе грузовика. Вдалеке был виден го­род, до которого лету оставалось каких-нибудь минут десять-пятнадцать.

В самолете было чертовски холодно, ноги застыли. Николай Петрович вылез из своего кресла и стал дви­гаться в крошечном пространстве тамбура, отбивая нога­ми незамысловатую чечетку. Машина попала в воздуш­ную яму, ее тряхнуло раз, другой. Николай Петрович потерял равновесие, его бросило на дверь самолета. Он приготовился встретить основательный удар, но удар оказался неожиданно мягким, и Николай Петро­вич почувствовал, что проваливается в пустоту и, преж­де чем успел сообразить, что случилось, полетел вниз навстречу белой земле.

Ужас сжал сердце, мелькнуло: «Вот и все, дурацкая гибель». Но инстинкт самосохранения вступил в свои права. Наполовину подсознательно тело стремилось принять позу, наиболее безопасную при падении. «Но­гами вперед», — только успел он подумать и потерял сознание.

…У Веры Аркадьевны сегодня был свободный день. Сначала она собиралась заняться мелкими домашними делами. Начала с уборки комнаты. Случайно взгляд упал на лыжи, которые простояли без дела всю войну, да еще три зимы, которые так незаметно пробежали после Дня Победы. Форточка была открыта, из окна пахнуло свежим холодным воздухом. «Нет, не годится так, — сказала себе Вера Аркадьевна, — я сознательно лишаю себя всех жизненных радостей. Это глупо и ни­кому не нужно. Осталась жива, моя дорогая, и давай живи».

Через пятнадцать минут в синем лыжном костюме, с лыжами в руках Вера Аркадьевна уже выходила из дому. Еще десять минут — последний большой дом был пройден, город кончился, можно было встать на лыжи и отправиться куда глаза глядят. Перед Верой Аркадьевной простиралась гладкая белая скатерть сне­га, лыжни были засыпаны, и дорогу можно было выби­рать любую. Ровная гладь показалась ей скучной, и она направилась в ту сторону, где виднелись несколько за­несенных снегом стогов сена.

Низко летел самолет. Вера Аркадьевна взглянула вверх. От самолета отделилась фигура. «Какой опас­ный прыжок! — подумала она. — Но почему же не открывается парашют? Земля уж совсем близко. Ну хватит шутки шутить… Аааах!»

Падение свершилось совсем близко, в каких-нибудь 200—300 метрах от Веры Аркадьевны. Человек упал в снег и не был виден. Несколько взмахов палками, не­сколько резких скольжений, и Вера Аркадьевна была у стога. Лихорадочно работая руками,’ лыжей, палкой, она добралась через немногие минуты до человека, оде­того в обычный костюм. Лишь смутно мелькнуло: «Зна­чит, несчастный случай, никакой он не парашютист. Мо­жет быть, живой еще». Она приложила ухо к сердцу и услышала, да, ошибки быть не могло: сердце едва — едва, но билось. Что же теперь делать? Одна она не дотащит этого крупного мужчину до города. Но судьба решительно пошла на помощь Николаю Петровичу (чи­тателю уже ясно, что это был он). Она не остановилась на полдороге. Вдалеке виднелась группа лыжников. На­прягая голос, Вера Аркадьевна позвала на помощь…

В больнице она нервно ходила по коридору, ожидая, что скажут доктора.

«Почему я так нервничаю? Можно подумать, что речь идет о близком мне человеке. Это, наверное, меня волнует его чудесное спасение.

Дверь палаты открылась, и вышел улыбающийся доктор. «Можете зайти», — сказал он. — Больной хо­чет видеть, кто его спас».

Вера Аркадьевна зашла в комнату. Спасенный смотрел на нее пристально. Сначала во взоре было од­

но лишь любопытство, оно сменилось недоверием, изум­лением, восторгом.

— Бог мой! — прошептал Николай Петрович. — Вера, это сон!

Добежав остающиеся несколько шагов до его крова­ти, Вера Аркадьевна упала на колени и, смотря в та­кие близкие единственные любимые глаза, ответила:

— Милый мой, это не сон. Это ты, это я… Я знала, я чувствовала.

Нам остается рассказать читателю, присутствующе­му при счастливой развязке этой драмы войны, почему целых три года муж и жена не могли разыскать друг друга…»

Не буду дальше демонстрировать свои беллетристи­ческие таланты. (Демонстрация того, что писать плохие рассказы может каждый, не являлась моей целью.) Ка­кую же мысль собираюсь я провести на примере только что изложенной, «захватывающей» истории?

А вот какую. Я думаю, что, если этот же самый от­рывок перепишет хороший беллетрист, сущность дела не изменится. Ни самые что ни на есть художественные описання природы, ни попытки проникновения в психо­логию героев не смогли бы спасти пошлого сюжета. Почему, собственно, пошлого?

Да по той причине, что он неправдоподобен. Напи­санное непохоже на правду потому, что происшедшее невероятно. А невероятное есть невозможное — это ведь главный тезис нашей книги.

Каждое отдельное событие, изложенное в отрывке, само по себе имеет небольшую, но значимую вероят­ность. Самая маленькая из них — это выпасть из са­молета из-за несовершенства дверей. Пусть авиаинжене­ры фыркнут от негодования, но, наверное, один-два по­добных случая за историю авиации были.

Остаться живым при свободном падении?.. Насколь­ко мне не изменяет память, такие происшествия также фигурируют в истории воздухоплавания.

Встретиться случайно с пропавшей без вести люби­мой супругой? Что ж, и такое событие не исключено.

В отрывке же все эти крайне маловероятные собы­тия происходят одновременно. А вероятность сложного события, как мы знаем, равняется произведению со­ставляющих его элементов. Значит, если вероятность каждого из событий одна миллионная (с этой вероят­ностью мы условились считаться), то вероятность наше­го рассказа измеряется единицей, поделенной на едини­цу с восемнадцатью нулями. А это уж, простите, сте — процентная невозможность.

Разумный человек обычно делит события на праь — доподобные и выдуманные без учета данных теории В критических рецензиях писатели иногда обвиняютс? в том, что они не считаются с художественной правдо?. Мы же часто убеждаемся, что нарушения художествен­ной правды — это просто использование крайне неве­роятного сюжета, невероятного в самом что ни на ест г математическом смысле этого слова.

А вот рассказ Ю. Нагибина «Перекур». Что же про

исходит в рассказе? А примерно то же, что и в моем рассказе, только без падения героя из самолета. Соро­капятилетний герой после двадцатилетнего перерыва понял, что по-настоящему он любил лишь один раз. Хотя любовь была всего лишь каких-то там двадцать лет назад, она вспыхнула вновь, и с пожаром в груди Климов едет в поезде на далекий полустанок, где про­текал в свое время его юношеский роман. Приехал, сошел с поезда, зашагал через лес, а Маруся тут как тут. «Надо же было ей так точно рассчитать!» — пи­шет читатель Квашнин. Автор письма совершенно спра­ведливо говорит: «Когда через двадцать лет герой вы­ходит на полустанке и ровно в тот же час, минуту и се­кунду здесь же оказывается и героиня, читатель прищу­ривает глаза: хитро придумано — и перестает верить

многому».

Примеров, подобных моему «сочинению» или вот этому рассказу’Нагибина, нет числа. Авторов обвиняют в художественной неправде. А их стоит осуждать лишь за незнание теоремы умножения вероятностей. Они иногда оперируют несколькими маловероятными (но все же возможными) событиями и достигают сногсши­бательного эффекта (а вместе с ним и отхода от худо­жественной правды), заставляя эти события пересе­каться.

Подобные приемы можно оправдать лишь в том слу­чае, когда автор и не пытается убедить нас, что так было, а просто придумывает такие события, что у чи­тателя дух захватывает. Прочитав подобную кни­гу, мы иногда говорим: «Бог мой, какая чушь, но до чего здорово закручено!» Блестящий пример такого произве­дения — «Сердца трех» Джека Лондона. Одна завязка что стоит, когда автор приводит в одно время и в одно место двух братьев и сестру, которые ничего не знают о связывающих их родственных узах.

«Но ведь и в шедеврах литературы случайности иг­рают важную роль», — скажет читатель. Несомненно.

■ Но это случайности, которые могут произойти; события, вероятность которых вполне значима. Скажем, у Л. Тол­стого раненый Болконский оказывается в хирургиче­ской палате рядом с Курагиным. Толстому нужна была эта встреча, чтобы показать душевный перелом князя Андрея. Вероятно ли это событие? Без сомнения. Офи­церских палат вблизи поля боя было немного, а может быть, даже и одна. Вероятность очутиться в одной па­лате двум офицерам, грубо говоря, равняется вероят­ности быть раненными в один день. Если раненых офи­церов в этот день был один процент, то вероятность попасть в один процент для каждого из них равняется 0,01, а обоих сразу — 0,0001; вполне разумное число, с которым надо считаться.

Нисколько не сомневаюсь, что J1. Толстой этих вы­числений не производил. Но настоящий художник чув­ствует правду без расчетов.

Я далек от мысли писать инструкцию литераторам, как добиваться художественной правды в произведе­ниях. Мне хотелось лишь подчеркнуть, что важным эле­ментом жизненности произведений является приемле­мое значение вероятности происходящих событий.

Пока использование невероятных пересечений при­водит лишь к пустяковым результатам, вроде встречи потерявших друг друга влюбленных, то бог уж с ним; читатель развлечется, а то, что такого в жизни не бы­вает, он и сам знает. Лишний рассказ или роман тако­го рода вреда не принесет, хотя, конечно, и вкладом в литературу не будет.

Но в ряде случаев авторы используют пересечения сюжетных линий для того, чтобы подвести читателя к мысли, что происшедшее есть явление высшего порядка. Оии прекрасно понимают, что если останутся в рамках законов природы, то сюжет их «не проходит». И, вмес­то того чтобы сказать «не проходит» — значит, нет та­кого, — намекают, что, мол, «по законам, конечно, «не проходит», а вот у меня прошло, значит, не все подчиняется этим законам, есть что-то и сверх за­конов».

К счастью, откровенно религиозные или мистические произведения сейчас не в моде, и романов или расска­зов, в которых чудесные явления преподносились бы на полном серьезе, в последнее время тоже нет.

Мы говорили о нарушении художественной правды из-за непонимания теоремы об умножении вероятностей, из-за отнесения события, вероятность которого практи­чески равна нулю, к событиям возможным. Но более распространенным является другое заблуждение, а именно поиск детерминистского истолкования явлений, носящих случайный характер.

Можно с большой уверенностью утверждать, что есть категория людей, у которых не совсем правильные представления о случайности.

Человеческому разуму свойственно возвышенное объ­яснение случайным явлениям. Иногда можно услышать: «Попал, бедняга, под автомобиль. Значит, так ему на роду было написано». Встречаются суждения по поводу несчастного случая более глубокомысленные: «Человек был плохой. Мать родную из дому выгнал. Как жил плохо, так и кончил плохо». Во всем этом имеется в виду, что в жизни есть какая-то сила, способная мстить человеку за дурные его поступки. Религиозному челове ку мораль подобного типа весьма близка. Рационали­стически же мыслящему ясно, что никакого закономер­ного воздаяния со стороны судьбы, бога, рока и пр. не существует. Однако романам и повестям, подводящим читателей к мысли: «Что-то в этом есть!» или: «От судь­бы не уйдешь!» — нет числа. За примерами ходить не приходится, но, чтобы не быть голословным, напомним про роман Макса Фриша «Homo Фабер», в котором ге­рой был наказан за то, что во время фашизма он бро­сил свою жену-еврейку.

Судьба расправилась с героем основательно, хотя и неоригинально (было такое уже в древнегреческой ли­тературе). Что же она сделала с этим трусливым нем­цем? А вот что. Ей угодно было, чтобы он спустя два­дцать лет познакомился с молодой красивой девушкой и влюбился в эту девушку. Далее судьба разъяснила герою, что он согрешил со своей родной дочерью, кото­рая родилась после того, как он сбежал от своей суп­руги. Герой был доведен до такой степени отчаяния, что покончил жизнь самоубийством.

В конце концов можно было рассказать сей драма­тический случай, изложив его под флагом «чего только в жизни не бывает». Правда, и в этом случае вряд ли роман можно было удостоить названия художественно правдивого, ибо случай уж очень редкий и нетипичный. Но все же это бы еще куда ни шло. Но Макс Фриш не для этого написал свой роман, а захотел встать в ряды авторов, заставляющих судьбу раздавать награды и шлепки в пропорции с делами героев. Позиция не за­служивает уважения. Ничем она не отличается от на­правленности сочинений откровенно религиозных авторов.

С моей точки зрения, любой писатель, который вме­

шивает «перст судьбы» в жизнь своих героев, никогда не может написать стоящую вещь. Разумеется, всегда проще командовать героями, если перипетии романа определяются тем, кто с кем «случайно» встретился, кто в какой момент догадался погибнуть или спастись… Легко навести героя на путь истинный, заставив его сломать ногу в то время, когда он направляется свер­шить прелюбодеяние или идет на рынок загнать нале­во продукцию своего завода. Гораздо труднее обосно­вать сюжет романа психологией героев и социальным фоном, на котором развиваются события. А только на этом пути рождаются стоящие художественные произ­ведения.

Все попытки даже самых великих писателей, таких, как Л. Толстой, создать литературное произведение, в котором случайности были бы возведены в ранг предо­пределенностей судьбы, кончались крахом. Анна Каре­нина бросается под поезд вовсе не потому, что судьба наказывает ее за измену супругу. Вся ткань романа по­казывает, что такой конец естествен для Анны, что он возможен лишь потому, что Анна принадлежит к обще­ству именно с такой, а не иной моралью. Читателю яс­но — будь Анна не Анной или принадлежи она не к российскому дворянству, а к другой среде, конец романа был бы иным, и отмщение не состоялось бы.

И одна из задач нашей книги, темой которой являет­ся вероятность, как раз и состоит в том, чтобы развен­чать всяческую разновидность фатализма, предостеречь читателя от поисков обоснования событий там, где это обоснование невозможно, где события являются чи­сто случайными.

В своей очень интересной статье, посвященной ми­фотворчеству Томаса Манна, Станислав Лем показы­вает, что непонимание законов случая лежит в основе многих мифов. Лем приводит характерный пример. Жи­тели одной африканской страны верят в то, что львы делятся на две категории: на львов, которые просто львы, и на львов, в которых переселились души умер­ших людей. Обыкновенные львы кушают людей, а львы с человеческой душой не питаются своими духовными родственниками.

Таким образом случайность изгоняется, и трапезы львов получают свое истолкование. К сожалению, миф не дает нам возможности заранее узнать, с каким львом мы имеем дело; его категория выясняется лишь после его обеда.

Понимание законов вероятности ставит все на свои места и является важнейшим оружием против мифов, против религии, против фатализма.

С одной стороны, нельзя и не надо искать объясне­ния случайным событиям, вероятность которых хотя и мала, но вполне разумна. Скажем, очень соблазнитель­но приписать всесильности материнской любви чудесное избавление от гибели ее ребенка. Ребенок играл под балконом, мать отозвала его, а через пять секунд от кар­низа оторвался огромный кусок штукатурки и упал на то самое место, где играло дитя. Так и хочется сказать, что «Сердце матери — вещун», или «Материнская лю­бовь— большая сила», или «Бог не допустил гибели не­винного младенчика» и т. д. и т. п. Но происшедшее не нуждается в таких ремарках, ибо вероятность со­бытия вполне приемлема и иного объяснения не тре­бует.

С другой — владение законами вероятности позво­ляет с уверенностью отнести определенный класс собы­тий к невозможным. И если большое число случайных линий все же пересеклось, вероятность события ничтож­но мала, а невозможное событие все же совершилось, то, значит, не «что-то в этом есть», а «что-то здесь не так!».