«Любое посягательство на стереотип
Представляется человеку посягательством
На основы мироздания».
У. Липпман
«Человек начинает воспитываться за сто лет до своего рождения», — заметил известный юрист М. Н. Гернет. А я бы сказал — за тысячу лет: вся российская история внутри каждого из нас. Загляните в себя, в своих близких, друзей, и вы увидите: в массе своей мы несем в себе отметину вечевых собраний и вольницы Киевской эпохи, следы татарщины и крепостничества, отпечаток сталинщины и периода застоя. Разве избавились мы от наивного монархизма и от наивного оптимизма, от фатализма и веры в то, что, авось, все само собой устроится, что мы, несмотря на все, самые, самые… самые?! А от любви к бесконечным бесплодным разговорам, а от страха или рабства, который лучшие выдавливают из себя по капле всю жизнь, а от убеждения, что истинная справедливость — в уравнительности, что лучше вперед не лезть, но от людей не отставать, что спорить с начальством — идти против ветра?! Все национальные драмы и трагедии прошлого находим мы в своей душе, в своем характере, в своем поведении.
Как же сохраняется связь времен? История материализуется в национальных традициях и в стереотипах поведения. Их хранительницей является семья. Подобно хромосоме именно она — носитель социальной наследственности, которая в нашей жизни играет не меньшую роль, чем наследственность биологическая. Социально-наследственная информация зафиксирована, можно сказать, закодирована, в межличностных отношениях в семье, в стереотипах поведения взрослых членов семьи и от них передается ребенку. С раннего детства, до того еще, когда он начинает ясно осознавать свои поступки и четко контролировать свое поведение, ребенок твердо, хотя часто и бессознательно, усваивает язык и веру, способы и нормы поведения, образ мышления, картину мира, социальные установки, систему ценностей, мнения по поводу кардинальных проблем бытия. Социологи и психологи установили, что хотя обучение происходит на протяжении всей жизни человека, усвоенное им в детстве определяет всю его жизнь, коренные изменения в моделях поведения, так называемые конверсии, случаются чрезвычайно редко. Мало того, не только межличностные интимные, неформальные отношения, но и отношения социальные, экономические, политические моделируются и структурируются человеком по образцу межличностных отношений, свойственных главным образом семье. Такова судьба громадного большинства людей, единицы преодолевают заложенное в детстве; мутации в «генах» социальной наследственности так же редки, как и мутации в хромосомах человека. Воистину «все мы родом из детства», как сказал Антуан де Сент-Экзюпери.
Итак, именно в семье рождается не только человек, но и гражданин. Это происходит потому, что семья — своего рода социальный микрокосм: ее структура представляет собой наиболее близкую к «оригиналу» модель большого общества. В ней в миниатюре заключается вся гамма человеческих отношений, свойственных большому обществу. В самом деле, семья — это целая система связей брачных и родственных, хозяйственных и правовых, нравственных и психологических. Внутрисемейные отношения взаимосвязаны с социальными, национальными, политическими и экономическими отношениями в большом обществе. В преобразованном виде семья концентрирует в себе всю их совокупность, благодаря чему дети с рождения включаются в систему общественных отношений.
Не следует, конечно, упускать из вида, и мы этого не забываем, важную роль дошкольных и школьных учреждений, литературы и искусства, средств массовой информации, общественных организаций, товарищей, самовоспитания в социализации молодого поколения. Однако даже в настоящее время, когда значение перечисленных «агентов» воспитания намного возросло по сравнению с прошлым, семья, как показали социологические исследования, по-прежнему остается на первом месте. Дети в массе своей по-прежнему хотят быть похожими на своих родителей.
Что первично — отношения в семье или отношения в обществе? Есть социологи, которые считают все важнейшие отношения и функции больших социальных групп просто экстраполяцией, отражением, проекцией идей, представлений, отношений, доминирующих в семье. Другие настаивают на примате отношений в большом обществе. Третьи полагают, что взаимодействие между разного уровня межличностными отношениями приводит к установлению модальной системы отношений. Я придерживаюсь третьей точки зрения и, отталкиваясь от нее, попытаюсь посмотреть на русское общество конца XIX — начала XX в. — на связь между межличностными отношениями в крестьянской семье — первичной группе, в крестьянской общине — вторичной группе и социально-политическими отношениями в обществе.
В среде крестьянства (здесь и далее имеется в виду только русское крестьянство) преобладала большая отцовская семья, включавшая три поколения. Она была не только родственным, но и, что не менее важно, хозяйственным союзом, основанным на разделении труда по половозрастному признаку, в котором главе семьи (большаку) принадлежало доминирующее положение, а семейное имущество находилось в коллективной собственности. Отцовская крестьянская семья — это маленькое абсолютистское государство. Большак (обычно самый опытный и старший по возрасту мужчина) распоряжался трудом членов семьи, распределяя, руководя и наблюдая за их работой, разбирал внутрисемейные споры, наказывал провинившихся, следил за нравственностью, делал покупки, заключал сделки, платил налоги, являлся главой семейного культа и ответственным перед деревней, обществом и государством за поведение членов семьи, которую он же всегда и везде представлял. Роль большака усиливалась тем, что все члены семьи могли вступать в какие-либо сделки только через главу семьи. Большак мог отдавать в работники своего сына и младшего брата против их воли.
Под гнетом патриарха положение членов семьи бывало порой очень тяжелым. Однако обычай не признавал права детей требовать раздела, действовал принцип: «дети при отце не делятся». Лишь когда большак расточал семейное имущество, обычай допускал раздел помимо его воли с выделом доли имущества отделяющимся, что и осуществлялось общиной, которая имела право вмешиваться в сферу семейных отношений.
Попытаемся обобщить особенности внутрисемейных отношений, принципы, на которых они строились. Первый принцип — иерархизм и неравенство членов семьи. Все принижены перед главой семьи, женщины — перед мужчинами, младшие — перед старшими, дети — перед взрослыми. При этом глава семьи может любить домочадцев и искренне о них заботиться. «Женщина стоит на заднем плане, — замечает известный этнограф конца XIX в. А. Н. Минх, — она не имеет голосу, должна беспрекословно слушаться старшего и своего мужа, отношение ее к последнему как работницы к хозяину, часто достается ей от него, но побои мужа не ставятся ему в укор и зауряд сыплются они на несчастную за какой-либо проступок, а больше совершенно безвинно, под пьяную руку».
Далеко от идеала отношение родителей к детям. «В крестьянском мировоззрении отсутствует пункт об ответственности родителей перед детьми, но зато ответственность детей перед родителями существует в преувеличенном виде, пятая заповедь особенно любимая. «Непочетники» — самая обидная кличка для детей», —указывал бывший крестьянин в 1929 г. «Отцы обязанность воспитания детей слагают исключительно на матерей, а себя перед детьми держат строго. Детей воспитывают нерадиво, неправильно, невежественно и грубо. Ухода большого за ними нет. Детей очень рано, с 8 лет заставляют работать», — отмечал этнограф П. С. Ефименок.
Насилие признается совершенно нормальной и главной формой воздействия. Физически наказываются дети, особенно часто маленькие; но розга не обходила вниманием и взрослых детей. Страдают от побоев женщины. А что бывало, если она изменяла мужу, наблюдал лично М. Горький 15 июля 1891 г. в д. Кандыбовке Николаевского уезда Херсонской губернии. Пострадавший привязал обнаженную, связанную жену к телеге, сам залез на телегу и оттуда хлестал жену кнутом. Телега в сопровождении улюлюкающей толпы двигалась по деревенской улице. В других местностях, по сведениям М. Горького, с «изменницами» обходились «гуманнее»: «женщин обнажают, мажут дегтем, осыпают куриными перьями и так водят по улице, в летнее время мажут патокой и привязывают к дереву на съедение насекомым».
В семье господствует принудительный коллективизм и централизм, общие интересы семьи, как их понимает большак, не просто главенствуют, они являются некоей абсолютной ценностью, индивидуальные интересы отдельных членов семьи в расчет не принимаются. Это наглядно проявлялось при вступлении в брак. Молодые вступали в брак не по любви, а по родительской воле, которая в данном случае отражала не прихоть стариков, а интересы семьи в целом, ибо брак рассматривался как нечто, подобное имущественной сделке.
Сказанное позволяет без всякой натяжки отнести крестьянскую патриархальную семью к авторитарному типу, где не было и намека на демократизм. По образному выражению известного исследователя М. Я. Феноменова, так действовал «своеобразный, грубый дарвинизм: молчаливо признается, что сильный должен иметь первое место, а слабый должен ему уступать».
Читателю, пожалуй, ясно, что патриархальная крестьянская семья не была идеалом, каким она казалась поверхностным наблюдателям крестьянского быта (некоторым кажется и сейчас), средоточием порядка, мира и благоденствия, гарантом соблюдения интересов каждого и всех вместе. В ней всегда были источники внутренних противоречий, напряженности, которая лишь отчасти снималась благодаря веками выработанным нормам семейной жизни и семейного поведения. Но было бы ошибкой не видеть и достоинств этой семьи, ее соответствия всем условиям тогдашней жизни. В этом соответствии был залог ее долгого существования, целесообразности той системы семейных отношений, которая сегодня способна вызвать поспешную критику людей, выросших в совсем других условиях. Авторитаризм обеспечивал достаточно высокую эффективность работы членов семьи на основе разделения труда и высокого физического напряжения сил. Патриархальная семья давала приют немощной старости, страховала от болезни. Но самое, пожалуй, существенное состояло в том, что ни серьезные духовные интересы, ни личность в крестьянине еще не пробудились в достаточной мере. Жизнь была так тяжела и элементарна, что цель бытия сводилась к тому, чтобы просто выжить. «Ужасающее невежество, непонимание и незнание почти всего, что выходит из тесного кругозора земледельческой жизни, масса предрассудков и суеверий, живущих с незапамятных времен, — отмечал известный земский врач А. И. Шингарев, — естественно сочеталось с тем, что «всесильный гнет нужды являлся могучим хозяином и учителем жизни».
Русская крестьянская семья жила в рамках и под опекой сельской поземельной передельной общины, или мира, как называли ее крестьяне. Эта социальная организация, по мнению К. С. Аксакова, Л. Н. Толстого, Г. И. Успенского, В. И. Семевского и многих других знатоков русского быта, являлась для крестьян alma mater, определявшей весь их жизненный уклад. А для исследователей община была тем Римом, куда неизбежно приводили их все дороги, по которым они плутали в поисках русской правды и устоев русской жизни. Что же представляла собой русская сельская передельная община?
Община имела широкий круг обязанностей, обеспечивала переделы земли, находившейся не в частной, а в коллективной общинной собственности, раскладку и сбор податей, рассмотрение гражданских и мелких уголовных дел между членами общины, отстаивала интересы крестьян перед государством, помещиком и др., осуществляла социальный контроль, опекала больных и немощных и т. д. Крестьян объединяли в общине экономические и классовые интересы, социальная борьба, правосудие, религиозная жизнь, организация досуга, взаимопомощь. Практически во всех видах своей деятельности крестьяне оставались, прежде всего, членами общины, все их общественные отношения осуществлялись либо в рамках общины, либо были ею опосредованы. Государство имело отношение не с отдельными крестьянами, а с общиной. За выполнение государственных повинностей отвечала община в целом, она же была проводником официальных идей, установок и норм, которые утверждало государство. Но не слепым проводником, а гибким, избирательным. Община адаптировала верховные указания, но в сознательно или бессознательно искаженном виде, если эти указания шли вразрез либо с интересами, либо с традициями.
Итак, с одной стороны, община руководила всей жизнью крестьян, отвечала их насущным потребностям и выступала перед государством защитницей их интересов. С другой стороны, была административно-полицейским органом, посредством которого государство изымало у крестьян налоги, рекрутов и держало крестьян в повиновении. С одной стороны, община имела характер неофициального демократического института, стихийно сложившегося в силу соседства и необходимости общежития крестьян. С другой стороны, была официально признаваемой организацией, которую использовали господствующий класс и правительство в своих целях.
В социологическом плане община была малой социальной группой, хотя и имела сравнительно большую численность —от 20 до 500 человек обоего пола. Крестьяне имели высокую частоту прямых неформальных контактов и находились в сильнейшей взаимозависимости.
К важным особенностям общины следует отнести громадную роль общественного мнения и эффективную систему неофициального социального контроля, которые служили главными регуляторами поведения крестьян, поглощенность личности крестьянина общиной, его, так сказать, закрепощенность, принудительность и регламентированность его хозяйственной и прочей деятельности. Хотя решения на крестьянском сходе — верховном органе общины — принимались большинством голосов, однако несогласное меньшинство, а тем более отдельный крестьянин, вынуждены были подчиняться большинству, т. к. не имели возможности провести в жизнь свое мнение.
Общинная форма собственности сочетала признаки коллективной и частной собственности. Принадлежавшая общине земля на общем сходе разверстывалась между всеми мужчинами-работниками (или по другому принципу), но само владение землей осуществлялось крестьянами индивидуально. Община также контролировала аренду, продажу, залог и наследование земли. Далее, община коллективно, на сходе вырабатывала систему севооборота, делила землю на поля, определяла, что на каком поле сеять, время сельскохозяйственных работ и т. д. Но каждый крестьянин на своих участках хозяйствовал самостоятельно. Общинная форма землевладения вместе с сопутствующими ей чересполосицей, принудительным севооборотом и круговой порукой создали такой тип производственных отношений, при котором общинники во всех своих действиях были взаимосвязаны и взаимозависимы, и вся производственная деятельность каждого из них происходила по общему плану и под контролем общины. Поскольку хозяйственная деятельность — важнейший вид активности, тип отношений крестьянина с общиной в этой области оказывал решающее влияние на его взаимоотношения с общиной и во всех других сферах его жизни. Именно производственные отношения в общине создали такой тип общественных отношений, при котором крестьянин поглощался общиной.
Община не могла, конечно, как и крепостное право, полностью сковать крестьянина. Однако во всех существенных вопросах крестьянской жизни поведение крестьянина нормировалось, и отклонения от нормы оказывались минимальными, вследствие того что возможности воздействия отдельного крестьянина на общину были ничтожны, в то время как возможности воздействия общины на крестьянина безграничны. Например, до Столыпинской реформы 1906 г. дворохозяин мог оставить общину, но ценой безвозмездной передачи земли, находившейся в его пользовании, и права на владение ею в будущем общине. Молодой крестьянин мог добиться раздела с активным и трудоспособным отцом (и братьями) против воли отца, но ценой уступки в их пользу значительной доли того имущества, которая причиталась бы ему при мирном решении вопроса.
Поглощенность крестьянина общиной в значительной мере сглаживалась общностью интересов большинства крестьян, которая проистекала из того, что имущественная дифференциация не достигала разрушительных размеров. Поглощенность крестьянина не производила травматического воздействия на его психику также и по той причине, что крестьянину — во всяком случае громадному большинству крестьян — не казалось, что он порабощен общиной. Индивидуальность, чувство «я» были еще так мало в нем развиты, что «я» гармонично и органически сливалось с «мы», с общиной.
Еще одна особенность общины состояла в большой ее замкнутости, изолированности от внешнего мира, то есть от других социальных групп, города и т. п. Низкая мобильность крестьян тормозила осуществление социальных изменений в общине, способствовала консервации общинных порядков. Социализация подрастающего поколения происходила внутри общины и главным образом посредством устной традиции, живых примеров, прямой передачи опыта от родителей к детям.
Так же, как и патриархальная семья, крестьянская община не была, конечно, лишенным внутренних противоречий идеальным институтом, пригодной на все времена формой организации жизни русской деревни. Но на протяжении нескольких столетий она действительно отвечала требованиям времени, была вполне приемлемой, а может быть, даже и наилучшей из всех возможных форм такой организации, причем как для крестьян, так и для власть имущих. Минусы общины как социальной организации — сдерживание инициативы, поглощение личности, традиционализм, круговая порука и др. — с точки зрения крестьян, были плюсами, поскольку они способствовали консолидации и защищали крестьян от наступления господствующего класса и государства на жизненный уровень и права крестьян, сдерживали развитие имущественного неравенства, обеспечивали крестьянское хозяйство землей, способствовали более равномерному распределению повинностей, были плюсами, потому что община давала чувство защищенности и социальной безопасности. Недостатки общины, с точки зрения власть имущих: низкий уровень и медленное развитие производительных сил, препятствовавшие увеличению налогов и имевшие следствием постоянные недоимки, — компенсировались для них возможностью не поступиться своей властью, держать крестьян в повиновении и собирать налоги и ренту, хотя бы в том размере, который обеспечивал данный уровень развития производительных сил. Экономические интересы общества и государства были принесены в жертву политическим интересам господствующего класса.
Сравнивая общину с крестьянской семьей, мы обнаруживаем между ними столько сходства, что семью можно считать общиной в миниатюре. И здесь, и там наблюдаем придавленность личности, отсутствие уважения к индивидуальным стремлениям и интересам, принуждение, регламентацию жизни, централизм, приоритет стариков и традиции, неравенство (женщины и молодежь в управлении не участвуют), принудительный коллективизм, основанный на коллективной форме собственности (в общине — на землю, в семье — на все имущество). Семья и община была подобны, органически дополняли одна другую и, естественно, поддерживали друг друга.
Можно попытаться суммировать главные принципы, на которых держался семейно-общинный строй жизни русской деревни, а в определенном смысле и всего русского общества, для которого крестьянство было главной социальной опорой, и интерпретировать их в привычных нам сегодня терминах. При всей условности такой интерпретации она может оказаться полезной при последующем анализе. Перечислим эти принципы:
1. Общинная форма собственности на землю как материальная основа выработанных веками устоев крестьянской жизни.
2. Право крестьян мужского пола на владение землей и на равное пользование всем достоянием общины, что гарантировало право на труд.
3. Право на отдых: община запрещала работать 140 дней в году, в т. ч. во время 52 воскресений, 30 церковных и государственных и 58 народных (храмовых и бытовых) праздничных дней в году.
4. Поддержание платежеспособных сил каждой крестьянской семьи, право на помощь общины в кризисных ситуациях (пожар, падеж скота и др.), право на социальное призрение по инвалидности, малолетству и прочим обстоятельствам.
5. Демократический централизм: главенство интересов всей общины над интересами отдельных крестьян, подчинение меньшинства большинству.
6. Коллективность ответственности (за крестьянина перед государством отвечает община, перед общиной — семья) и круговая порука (один за всех, все за одного).
7. Право женатых мужчин на участие в общественных делах (на сходках, в крестьянском суде, на выборных должностях).
8. Соблюдение уравнительного принципа в получении прав, в исполнении обязанностей, сдерживание любой дифференциации между крестьянами, эгалитаризм как идеал.
9. Регламентация всей жизни крестьян, право общины вмешиваться во внутрисемейные и личные дела крестьян, если они противоречат обычаям и традициям или нарушают интересы общины в целом, допущение индивидуальности при практической реализации принципов общинной жизни в строгих рамках традиции и обычаев.
10. Традиционализм, ориентация на старину как на образец.
Стоит отметить, что права отдельных крестьян в общине рассматривались как обязанности. Например, право трудиться, отдыхать, участвовать в общественных делах и т. д. являлось в действительности обязанностью трудиться, отдыхать, участвовать в общественных делах. Подобный взгляд на права до сих пор сохранился в обыденном сознании. Например, право участвовать в выборах нередко трактуется как долг и т. д.
В указанных принципах общинной жизни институциализировались социальные, экономические, семейные отношения крестьян внутри общины. В своем совокупном действии эти принципы превратили общину в традиционную организацию, проникнутую духом коллективизма, кооперации и взаимопомощи, но без вмешательства рынка, города, правительства и других внешних сил способную лишь на простое воспроизводство своих материальных и духовных ценностей, на тиражирование исторически определенного — и исторически ограниченного — типа человеческой личности.
Что же это была за личность, каких граждан порождала семейно-общинная организация крестьянской жизни?
Во-первых, таких, естественно, которые разделяли главные принципы этой организации, принимали сложившиеся отношения как данность, не требующую изменения. Во-вторых, таких, каких обыкновенно производит авторитарная семья. Если суммировать наблюдения современников и результаты исследований психологов, то. модальная (то есть типичная, возникающая в определенной культуре в результате действия свойственной ей системы социализации и социального контроля) личность крестьянина обладала следующими чертами.
Воспитанники семьи и общины умели жертвовать индивидуальными интересами во имя общих. Они испытывали потребность в сильной власти и руководстве; они допускали принуждение и регламентацию. Им в высшей степени были свойственны уравнительные тенденции при дележе как общественного пирога, так и общественных тягостей. Они не любили сколько-нибудь значительной дифференциации в чем бы то ни было. Ориентировались на традицию, старину, авторитеты — там искали образцы, идеалы, ответы на вопросы, негативно относились ко всякого рода нововведениям, не любили перемен, от которых ожидали только ухудшения положения. Вследствие этого инициативные, самостоятельные личности не были в деревне в почете. Крестьяне являлись коллективистами, любившими вместе, на сходке поспорить и единодушно принять решение, хотя оно всех не удовлетворяло. Им чужд был плюрализм мнений, они стремились к единомыслию и — уж во всяком случае — к единодействию. Русский крестьянин был, что называется, закомплексован страхом нарушить многочисленные запреты, правила, требования, он все время оглядывался на соседей, на общину, на церковь, боясь сбиться с правильного пути. А если уж решался сойти с проторенной дороги, то всем миром.
Читатель резонно заметит, что были и другие крестьяне, отклонявшиеся от описанного стандарта. Да, были. Но, во-первых, относительно немного. Во-вторых, крестьяне с отклоняющимся поведением не уживались в деревне: они покидали ее либо «добровольно», либо по прямому принуждению. Община, по крайней мере с середины XVIII в., имела право высылать «порочных членов» в армию, в Сибирь и в прочие отдаленные места.
Не нужно обладать особой проницательностью, чтобы понять: крестьянская семья с общиной воспитывали таких граждан, которые становились самой благодатной социальной базой для политического абсолютизма, авторитаризма в большом обществе со всеми вытекающими из этого экономическими и социальными последствиями. Недаром российские императоры, включая Николая II, всегда считали опорой самодержавия именно крестьянство с общиной.
На связь между отношениями в крестьянской патриархальной семье и политической структурой российского государства указывали давно. «Иметь одного старшего в доме и слушаться его во всем — это одна из отличительных черт характера русского народа, — отмечал, например, в 1851 г. публицист А. Л. Леопольдов. — Мило смотреть на это маленькое патриархальное управление (в крестьянской семье. — Б. М.). Вот где зародыш безусловного повиновения русского народа властям, от бога поставленным».
Не думаю, впрочем, что здесь есть основания говорить о специфически русской черте. Глубинная связь между патриархальной организацией семьи и государства — не национальная, а историческая особенность, она типична для всех аграрных обществ. Французский историк Ж.-Л. Фландрен пишет о «монархической модели» европейской семьи в прошлом и справедливо, как мне кажется, полагает, что не только абсолютизм государственной власти, но и христианство, как, впрочем, и другие монотеистские религии, находят питательную почву в патриархальности повседневной жизни. «Авторитет отца семейства и авторитет бога не только освящали друг друга: они узаконивали все другие авторитеты. Короли, сеньоры, патроны, священники — все выступали как отцы и как наместники бога». Еще при Людовике XIV (т. е. в конце XVII в.), пишет Фландрен, «назвать власть отцовской значило указать на ее законность и на долг абсолютного повиновения ей». Но, видимо, что-то уже и тогда менялось во французском обществе, и ко времени Людовика XVI, свергнутого революцией в конце XVIII в., образ отцовской власти и ее реальное значение стали совсем иными. Но так было далеко не везде. И сегодня в мире немало обществ, в которых патриархальная семья, монотеистская религия и авторитарные политические режимы поддерживают друг друга, сопротивляясь напору надвигающихся перемен.
В России описанная система отношений (ее условно можно назвать вотчинной) просуществовала в основных чертах до петровских реформ, а сложилась она раньше, примерно тогда же, когда сложилась русская сельская община, а крестьянская семья стала авторитарной (в знаменитом «Домострое» —литературном произведении середины XVI в., содержащем свод правил поведения, русская семья предстает классически авторитарной).
В дальнейшем, однако, примерно с середины XVII в. и особенно с начала XVII в русское крестьянство, с одной стороны, российское государство и дворянство, буржуазия, либеральная интеллигенция, олицетворявшие большое общество, с другой стороны, стали расходиться. Если крестьянская семья и община как бы законсервировалась или во всяком случае испытывали крайне незначительные изменения, то большое общество постепенно трансформировалось в соответствии с установившимися к тому времени европейскими культурными стандартами.
Насколько можно судить по историческим источникам, в течение XVIII — начала XX в. ни крестьянская семья, ни община — эти цитадели крестьянской народной культуры — не претерпели кардинальных изменений, если не относить к таковым некоторое уменьшение средней численности семьи, природа которого не вполне ясна. Принципы их жизни, которые народники удачно называли устоями, хотя довольно сильно расшатались к 1905 г., оставались все же настолько прочными, что правительство, начавшее борьбу с общиной в 1906 г., за 10 лет так и не смогло ее разрушить, хотя и потеснило (за 1906 — 1916 гг. из общины вышло около 2,5 млн., или 26%, дворохозяев). Авторитарная семья и передельная община все еще оставались для огромного большинства русского крестьянства эталонными социальными группами, на которые оно ориентировалось всю свою жизнь, как на маяки, мораль и принципы которых оно разделяло, следовало им и считало единственно правильными.
Между тем российское общество с начала XVIII в. испытывало некоторую эволюцию в сторону от древних традиций, значительно ускорившуюся в результате реформ 1860-х годов. Эта эволюция, надо полагать, была бы более быстрой и успешной, если бы она не противоречила традиционной крестьянской культуре. В прочности устоев крестьянской семьи и общины, мне представляется, заключалась важная причина скромных успехов реформ XIX — начала XX в., проводившихся российским правительством сверху. Эти реформы не были подготовлены внизу, в первичных социальных группах — семье и общине — и противоречили традиционному укладу их жизни. С помощью реформ правительство пыталось внести в жизнь несвойственные русской народной крестьянской культуре отношения, и именно поэтому реформы не встречали поддержки у крестьянства, а это, напомним, 85% населения в 1914 г.
Правовое государство, приоритет закона над своевольем человека, уважение к личности (в том числе к женщине и ребенку), право меньшинства на автономию, выборность властей всех уровней и их ответственность перед избирателями, частная собственность, товарный фетишизм, буржуазные отношения, индивидуальная ответственность, социальное и политическое равенство граждан, демократические свободы, представительные учреждения — все это имело мало аналогий в народной культуре и из-за этого плохо приживалось, а при реализации искажалось. Лишь в городах, в верхних стратах общества, которые успели трансформировать на западный образец межличностные отношения в своих первичных социальных группах, реформы имели частичный эффект.
Следует принять во внимание, что развитие капитализма и реформы вольно или невольно создавали людей нового типа — не верноподданных, а свободных граждан, не инертных, а активных, не традиционных, а творческих, не догматичных, а рациональных, не доверчивых слуг бога и царя, а критически мыслящих личностей, не пассивных исполнителей, а предприимчивых деятелей. Крестьянская семья и община, как мы видели, производила людей совсем другого типа.
В результате всего этого в начале XX в образовался разрыв между традиционной крестьянской культурой, ее носителями и европеизированной в той или иной мере культурой города, образованными слоями общества и господствующими верхами — всеми теми, кто олицетворял общество в то время. Этот разрыв неминуемо вел к конфликту двух культур.
Таким образом, трагедия российского реформаторства состояла в том, во-первых, что реформы проводились сверху и прежде, чем широкие слои населения чувствовали в них необходимость. Во-вторых, радикальные, структурные реформы, как правило, шли вразрез с устоями народной жизни, устоями, веками утверждавшимися в крестьянской семье и сельской общине. А обычай — «деспот меж людей» — как известно, сильнее закона.
Не новость, что реформаторы, как правило, проигрывают битву, если проводимые ими реформы вольно или невольно ведут к нарушению традиционных отношений в первичных группах, отношений, которые еще удовлетворяют широкие массы. Успешнее реформы сверху проходят тогда, когда затрагивают отношения в большом обществе, приводя их в соответствие с отношениями в первичных социальных группах, т. к. в этом случае широкие народные массы не противодействуют реформам.
Давайте посмотрим с изложенной выше позиции на некоторые события новейшей истории СССР. Мне представляется, что три российские революции начала XX в. не понять, если не учесть конфликт между традиционной русской крестьянской культурой — культурой громадного большинства — и европеизированной культурой господствовавшего меньшинства. Противоречие между двумя культурами стало, конечно, не единственным, но, мне представляется, важным фактором революций. Политический, экономический и социальный строй, который установился после Гражданский войны, в принципе вполне устраивал крестьянство и рабочих, которые в массе своей еще не расстались с крестьянским мировоззрением. Ведь новый государственный режим в основных своих чертах воспроизводил в масштабе страны устройство русской сельской передельной общины, опирался на близкие и понятные ей принципы: демократический централизм, коллективизм, ограничение дифференциации, коллективную форму собственности и ее переделы, равенство прав и обязанностей, уравнительность, право на труд и на владение собственностью (именно не на собственность, а на владение ею), право на социальную помощь, право на отдых. В этом можно было видеть даже победу народной крестьянской культуры, своеобразный реванш за 200-летнее унижение, которое она испытывала со времен Петра I.
Дальнейшие события являлись отчасти проявлением народной культуры, отчасти доведением некоторых ее принципов до логического конца или до абсурда, отчасти их искажением. Например, сама по себе коллективизация не противоречила устоям традиционной крестьянской культуры, в идеале стремившейся к полному равенству в распределении материальных благ. Не случайно колхоз вобрал в себя многие черты общины. Ненасильственное, эволюционное, постепенное превращение общины в кооперативы было реально и могло принести положительные результаты.
Установление командно-бюрократической системы управления и личной диктатуры Сталина соответствовало крестьянским понятиям о власти, которая, по их представлениям, должна быть авторитарной. Партия, отражая взгляды широких народных масс (кстати говоря, при поддержке значительного большинства членов партии), вполне сознательно перешла в конце 20-х гг. к этому стилю управления, как тогда казалось, наиболее эффективному средству достижения поставленных целей. Сталин же просто ловко воспользовался ситуацией и объективной возможностью установить режим личной власти, кстати, также при поддержке большинства и лидеров и рядовых членов партии. Мне думается, что авторитарность межличностных отношений, привычная для крестьянской семьи, сыграла роль важной психологический предпосылки установления авторитарного режима в стране. Широкие слои населения этот режим не пугал, не вызывал протеста, он их устраивал, т. к. они с детства привыкли к авторитарным отношениям и просто не знали иных.
Использование коллектива в качестве средства обезличивания и нивелирования людей, культ коллективного, а не индивидуального успеха, обобществление частной жизни (трудовые коллективы несли ответственность за моральный облик своих членов перед компетентными органами и решали их семейные проблемы; наше здоровье, наши способности объявлялись общественным достоянием), огосударствление общества (каждый человек формально или неформально являлся наемным работником у государства, государственным служащим, был приписан к месту жительства, нередко к работе, не мог свободно изменить ни то, ни другое), отчуждение от собственности и власти при внешнем демократизме — все это было свойственно отношениям общинного типа, но в новых условиях получило дальнейшее, нередко утрированное, уродливое развитие.
Массовые репрессии были доведением до абсурда стремления к единомыслию, неуважения личности и мнения меньшинства, культивировавшихся в семье и общине. Эксплуатация государством и городом деревни — это уже искажение народных представлений о справедливости. Но нельзя забывать, что именно авторитарный режим сделал подобную эксплуатацию возможной.
Таким образом, можно согласиться с теми, кто считает, что развитие страны в 1920 — 1940 гг. являлось, так сказать, объективно закономерным. Были ли альтернативы этому? Были, но они не опирались на прочную традицию, не имели широкой поддержки ни в рядах партии, ни в массе народа, и вероятность их реализации поэтому была невелика.
Теперь посмотрим с изложенной выше позиции на современную ситуацию, на перестройку. Если мы признаем тесную связь между отношениями в семье и обществе, то для нас очень важно знать, изменились ли отношения в семье и взаимоотношения семьи и человека с обществом и, если да, то в чем именно. Осмелюсь предположить, что отношения в семье изменились довольно существенно (хотя степень изменений в отдельных регионах, в разных слоях общества, в городе и деревне была неодинакова), а отношения в системе человек — большое общество (государство) изменились в меньшей степени. Забегая вперед, скажу, что это противоречие является, как мне кажется, мощным стимулом демократизации.
По мнению современных исследователей, уже в 1960 — 1970-е гг. в городах и сельской местности преобладающей стала эгалитарная семья, в которой супруги равноправны. Если полагаться на социологические обследования 1976— 1977 гг., проведенные в Москве, Пензе и Егорьевске (большом, среднем и малом городе), доля эгалитарных семей составляла соответственно 65%, 53% и 50%, доля патриархальных — 5%, 10%, 11% и доля семей переходного типа — 30%, 37%, 41%. Эти данные, по-видимому, неточно отражают соотношение эгалитарных, патриархальных и переходных семей в целом по СССР, т. к. они не учитывают сельскую местность, а также среднеазиатские и закавказские республики (в них сосредоточено 22% населения СССР в 1987 г.), где распространенность патриархальных семей еще весьма значительна. Например, согласно данным социологического обследования, проведенного в 1974 г. в Узбекистане, 44% сельских и 33% городских семей были строго патриархальными.
И все же, вероятно, не будет натяжкой считать, что в настоящее время количественно преобладают эгалитарные и переходные семьи и что происходит интенсивная демократизация патриархальных супружеских отношений. Очевидно, что произошло это не сразу, а медленно и постепенно. Так, согласно данным социологических исследований, проведенных в 1960-е гг., среди рабочих Ленинграда доля четко патриархальных семей составляла 12%, нечетко или частично патриархальных — 10%, а всего в 43% семей главой признавался мужчина, в Рязанской области большинство семей были патриархальными. Просматривается и другая закономерность: в молодых семьях, где супругам менее 40 лет, между ними преобладают эгалитарные отношения, в семьях, где супруги постарше, — переходные отношения, в семьях с еще большим стажем — патриархальные.
Установление равенства в отношениях между супругами оказало и продолжает оказывать исключительно важное влияние и на отношения между родителями и детьми. По закону сообщающихся сосудов эмансипация женщины влечет за собой эмансипацию ребенка. Поэтому в эгалитарных семьях отношения между родителями и детьми чаще, хотя и не всегда, строятся на основе партнерства, признания за ребенком не только обязанностей, но и права на автономию, свободу и инициативу. В патриархальных же (или матриархальных) семьях отношения между родителями и детьми, как правило, авторитарные.
Поскольку демократизация супружеских отношений предшествует и стимулирует демократизацию отношений между родителями и детьми, последние к настоящему времени также демократизировались, но в меньшей степени, чем отношения между супругами. Если полагаться на обследование, проведенное сектором социологии семьи ИСИ АН СССР в 1980-е гг. в Москве, Вильнюсе и Баку, примерно в 30% семей восьмиклассников родители придерживаются преимущественно авторитарных методов воспитания, практикуя приказания, требование, запрещение без особых разъяснении, физическое наказание. Конечно, это не примитивный грубый авторитаризм, свойственный патриархальным крестьянским семьям конца XIX — начала XX в. Это просвещенный авторитаризм. Но как просвещенный абсолютизм не изменяет самодержавного характера власти, так и просвещенный авторитаризм межличностных отношений в семье не изменяет авторитарного существа этих отношений.
Как видим, семей, в которых практикуются авторитарные методы воспитания и, следовательно, авторитарные отношения между родителями и детьми, больше, чем патриархальных семей (30% против 5—11%), что естественно, поскольку в части эгалитарных семей сохранились традиционные отношения между поколениями. Следует также принять во внимание, что не во всех оставшихся 70% семей преобладают чисто демократические отношения между родителями и детьми, так как существуют семьи смешанного типа, где сочетаются авторитарные и демократические методы воспитания. За примерную долю таких семей можно принять долю семей переходного типа — это около 35% всех семей, где не наблюдается еще полного равенства в отношениях между супругами: представляется логичным предположение, что если между супругами отношения не вполне равноправны и демократичны, то они не вполне демократичны также между родителями и детьми.
Следовательно, семьи с чисто демократическими отношениями между старшими и младшими поколениями пока не преобладают, их доля не превышает, по-видимому, 35% (100% — 30% — 35%). Причем, в эти 35% входят и такие семьи (которых становится все больше), где ребенок вырастает деспотом семьи или доминирует тепличный стиль воспитания, где дети ведут автономную от родителей жизнь или где в семье нет никакой определенной системы воспитания.
Приведенные результаты, полученные в ходе социологических исследований, вряд ли можно распространить на все регионы, на сельскую местность, на все семьи. В столицах, крупных городах, в Европейской части СССР демократизация внутрисемейных отношений зашла дальше, чем в городах малых, в сельских местностях. Например, на Урале, по данным социологов, физическое наказание восьмиклассников предпочитали 15,1% опрошенных родителей, в то время как в Москве, Вильнюсе и Баку — 3,7%. По отношению к младшим школьникам и дошкольникам авторитарные методы используются значительно чаще, но насколько чаще, сказать затруднительно. Согласно данным опроса 100 родителей детей одного ленинградского детского сада (проведенного по моей просьбе) — физическое наказание практикуется более чем в 50% семей. По-видимому, 30% — это минимум миниморум авторитарных семей, соответствующий положению в крупных городах Европейской части СССР. В целом по стране доля семей с чисто авторитарными отношениями между родителями и детьми, по-видимому, больше 30%, но все же вряд ли превосходит 50% общего числа семей, т. к. в сельской местности проживало в 1987 г. всего 34% населения, а в среднеазиатских и закавказских республиках 22% общего населения СССР.
По мнению педагогов, серьезные сдвиги в отношениях родителей и детей стали происходить в 1960-х гг., более быстрыми темпами идут в последние 10—15 лет, особенно в семьях интеллигенции. С младенчества в ребенке начинают признавать личность, отношения в семье демократизируются, дети имеют и обязанности и права, имеют голос, с которым родители считаются. Родители превращаются в товарищей, старших друзей своих детей. Многие родители сознательно отказались от физических наказаний, чтобы не развить в детях комплекса неполноценности, чувства страха. Ценность детей в глазах родителей повысилась чрезвычайно, они больше отдают им свободного времени. Можно, по-видимому, сказать, что стена между родителями и детьми рушится, их вводят в круг взрослых разговоров и интересов. Похоже, что родителям перестала нравиться инкубаторская похожесть детей, и они стараются развивать в них индивидуальность, самостоятельность, инициативу. Эти благоприятные сдвиги — следствие изменения взглядов у родителей под влиянием образования, пропаганды, личного опыта —с одной стороны, и требований детей — с другой (ведь дети тоже изменились и весьма существенно!).
К сожалению, влияние этих благотворных сдвигов в межличностных отношениях в семье на детей в значительной мере парализуются дошкольными и школьными учреждениями, что совершенно естественно. Эти учреждения являются государственными организациями с четким социальным заказом, они не автономны от большого общества в той степени, как семья. Вследствие этого они отражают общее состояние общества и будут перестраиваться настолько и в таком темпе, насколько и в каком темпе будет демократизироваться общество в целом.
Нельзя не сказать, что приведенная выше статистика о характере межличностных отношений в семьях является немногочисленной, отрывочной, данные отдельных исследований плохо сопоставимы между собой, т. к. собирались социологами по разным программам. Эти данные следует рассматривать как сугубо ориентировочные, хотя они, по моему мнению, правильно отражают направление сдвигов во внутрисемейных отношениях.
Вывод о преобладании демократического и смешанного типа отношений между родителями и детьми в настоящее время относится к тем семьям, которые имеют детей школьного и дошкольного возраста, следовательно, супруги этих семей, как правило, не старше 40—45 лет. Можно предположить поэтому, что люди младше 40—45 лет усвоили или усваивают в детстве преимущественно демократические отношения. Что же можно сказать о тех, кому за 40—45, в каких семьях они выросли, к каким отношениям они привыкли в детстве и каких детей они воспитали? Социологических обследований тогда не производилось, и мои суждения основываются на опыте моих друзей и знакомых и художественной литературе.
Мне представляется, что тем, кому за 40—45, в большинстве случаев воспитывались в обстановке просвещенного авторитаризма, т. е. принуждения, строгой регламентации и опеки. Терапия физическим наказанием ослабла, но тем не менее еще занимала видное место в арсенале средств воздействия, физическое наказание сочеталось с более гуманными методами — с внушением, убеждением, запугиванием, психологической обработкой. Как мне кажется, в большинстве случаев усилия родителей, как всегда — из лучших побуждений, направлялись, скорее, на приручение детей, на формирование у них способности приспосабливаться, считаться с обстоятельствами, не выделяться, быть лояльными, скромными, как все, нежели на воспитание инициативы, самостоятельности мышления, чувства собственного достоинства, оригинальности, на умение совершать нестандартные поступки.
Эта линия на выхолащивание из ребенка всего самобытного, неординарного, на введение его поведения в жесткие, унифицированные для всех рамки еще более четко проводилась в яслях, детских садах и школах. В дошкольных учреждениях осуществлять демократический стиль воспитания было невозможно, т. к. этот стиль требует массы средств, времени и терпения — а это, как всегда, у нас в большом дефиците. Педагоги вынужденно практиковали строгость, наказание, безусловное подчинение, жесткий контроль. Дети формировались соответствующим образом.
Школьный педагогический коллектив завершал дело, начатое в семьях и дошкольных учреждениях, — превратить веселого своенравного жеребенка в молодого старательного мерина. С помощью разнообразных средств воздействия детей доводили до нужной кондиции. В результате, как и в стародавние времена, они становились конформистами, на этот раз, правда, образованными. Такую школу в детстве прошло мое поколение, рожденное в 1940-е гг., и, думаю, более старшие поколения также. Будучи таким способом подготовленными к жизни, представителям этих поколений в массе своей было легче перенести период застоя, так как к командно-бюрократическим методам управления и соответствующим им межличностным отношениям они привыкли с детства. По последним данным, на 1987 г. лиц в возрасте от 40 лет и старше насчитывается 100,5 млн. чел., или 35,7% от всего населения СССР и 51% от населения страны в возрасте старше 18 лет. Естественно, старшие поколения занимают командные позиции в государстве и обществе и пока вершат судьбами страны.
Было бы неверно отождествлять всех тех, кому за 40— 45, с традиционалистами, а всех тех, кому менее 40, с прогрессистами. Лидеру перестройки 58. Однако старшие поколения в принципе менее склонны к крутым общественным реформам, чем молодые, во-вторых, их жизненный опыт и воспитание сделали их осторожными, боящимися перемен, которые всегда связаны с риском. Поэтому среди них лиц, настроенных на status quo, больше, чем среди молодых людей. Отсюда ясно: смогут те, кому за 40—45, перестроиться, реформы пойдут быстрее и успешнее. Не смогут — медленнее и с большими трудностями. Но ход перестройки в принципе необратим. Новые, демократически воспитанные поколения, не обремененные к тому же комплексами вины и неполноценности, в конце концов не только займут командные высоты, но и составят большинство населения страны. И тогда перестройка безусловно победит. Казалось бы, что такое крошечная семья перед лицом Левиафана — государства. Но семей — десятки миллионов. Их внутренняя жизнь не может не отражаться, в конечном счете, на жизни страны. Перемены, наблюдаемые в настоящее время в межличностных отношениях в первичных социальных группах, прежде всего в семье, между женщиной и мужчиной и между родителями и детьми, — мощный движитель структурных реформ. Поколения, воспитанные в демократических нормах и правилах поведения, обладающие чувством собственного достоинства и самоценности, придут в противоречие с авторитарными отношениями в обществе, с командно-бюрократическими методами управления, если они сохраняются в большом обществе, и так или иначе приведут в соответствие характер отношений в семье и других первичных группах с характером отношений в государстве и обществе. Ибо немыслимое обобществление и огосударствление человеческих отношений противоестественны для личности, воспитанной в демократической семье.
После всего сказанного читателю ясно, какой у меня ответ на вопрос, вынесенный в заголовок статьи. Оглядываться назад, в прошлое, не только полезно, а просто необходимо. Старая крестьянская патриархальная семья, которую некоторые призывают возродить, была источником деспотизма в России на всех уровнях — от семейного до государственного. Если мы хотим жить в правовом демократическом государстве, нам нужно не пытаться реставрировать большую патриархальную семью, а всеми силами развивать новую малую демократическую семью. Было бы непростительной лысенковщиной надеяться изменить общество, пока остается неизменным характер отношений в семье, носительнице социального наследования. Осмысленный протест женщин против мужчин, детей против родителей, их борьба за большую самостоятельность, свободу, инициативу, наблюдаемые в настоящее время, мне представляются верным признаком грядущих перемен в обществе. Общество не может быть свободным, если одни его члены доминируют и угнетают других, независимо от того, кто угнетается — женщины, дети или старики.
Демократизация семьи готовит демократизацию общества.