О смелости

А. Абсолютное бесстрашие? Известны люди, которым, по их словам, вообще не свойственно чувство страха в ситуациях, связанных с работой в опасных условиях. Результаты наших наблюдений за такими людьми во время их профессиональной деятельности подтверждают достоверность их самооценки. В ходе приобретения мастерства практически все такие люди испытывали чувство страха, тревожности при первых столкновениях с опасностью, которое постепенно (или сразу) редуцировалось. Надо сказать, что людям подобного типа не чужды ощущения тревожности, опасения, боязни, которые у них возникают при тех или иных опасностях в ситуациях, не связанных с профессиональным риском. Их бесстрашие в рабочих ситуациях, видимо, обусловлено многими прецедентами «овладения» своими эмоциональными реакциями; конечно, оно базируется и на мотивационно-волевых чертах личности.

Описания такого «воспитания бесстрашия» можно найти в ме­муарах, художественных произведениях. Вот как об этом говорит боевой генерал Аносов, один из персонажей повести «Гранатовый браслет» А. И. Куприна: «Ты не верь, пожалуйста, тому, кто тебе скажет, что не боялся и что свист пуль для него самая сладкая му­зыка. Это либо псих, либо хвастун. Все одинаково боятся. Только один весь от страха раскисает, а другой держит в руках. И видишь: страх-то остается всегда один и тот же, а умение держать себя от практики все возрастает: отсюда и герои, и храбрецы. Так-то» [Куприн А. И., 1958, т. 4, с. 455].

Известны разные пути к такому профессиональному бес­страшию, к казалось бы, непроизвольному самообладанию: через становление и укрепление убежденности в безошибоч­ности собственных действий в критической обстановке; через веру в собственную неуязвимость; через постепенное (за первые 2-3 года работы) замещение состояния тревожности состоянием напряженности внимания; через «культивирование» приятных переживаний риска, постепенно вытесняющих чувство тревож­ности (при первоначальной склонности к таким переживаниям); через переживание сильного страха (см. ниже).

По результатам регистрации поведенческих физиологических показателей (сердцебиений, дыхания, кожной гальванической реакции) членов экипажей самолетов, вертолетов, бронетехники нами совместно с военными психологами были обнаружены четы­ре типа распределения во времени эмоциональных переживаний в опасных ситуациях [Китаев-Смык Л. А., Неумывакин И. П., Пономаренко В. А., 1964; Китаев-Смык Л. А., Неумывакин И. П., Пономаренко В. А., Утямышев Р. И., 1967 и др.].

1. Эмоциональная вспышка происходит во время такой ситуации, как «чувственный накал», однако быстро угасает сразу после ликвидации опасности.

2. Эмоции при опасности не усиливаются. Наверно, они были оптимально (но не максимально) отмобилизованы заранее. Но сразу после ликвидации критической ситуации происходит вспыхивание чувств и затем постепенное их угасание.

3. Эмоции надолго отставлены во времени и могут проявляться как посттравматический стресс.

4. Эмоциональных сопровождений преодоления опасности и после нее заметить и зарегистрировать не удается. Приведем замечания профессора психологии полковника-десантника В. Ф. Магазанника, ознакомившегося с текстом подраздела «О смелости». Он пишет: «Если людям, по их словам, "вообще не свойственно чувство страха в ситуациях, связанных с работой в опасных условиях", стало быть, это не были для них "опасные условия", т. е. реальной опасности (с точки зрения этих людей) не было! Опыт не приучает к опасности (а тем более к смерти), а учит видеть ее действительные источники и не отвлекаться на то, что постороннему иногда кажется "ну, очень опасным!". Убежденность в безошибочности своих действий может иметь место лишь в этом случае. В противном случае таких людей следовало бы признать слабоумными, т. е. не понимающими, что в реальности происходит. А они владеют ситуацией! И какое-то особое "внутреннее самообладание" им ни к чему (по крайней мере в данных случаях), не надо ничего "сдерживать", ибо ничего не "рвется наружу", они нормально делают привычную работу» [Магазанник В. Ф., 2006].

Б. Этимологическая «классификация» смелости.

Этимологический анализ слов, обозначающих смелость, вскрывает подходы к этой эмоции, существовашие в истории:

—храбрый, происходит от «решительно режущий» [ФасмерМ., 1996, т. 4, с. 264];

—отважный, взвесивший все до конца [там же, т. 3, с. 169];

—смелый — в основе этого слова представление о том, чтобы сметь сделать то, что другие не смеют [там же, т. 3, с. 684];

—лихой — не такой, как все, превышающий меру в борьбе и в зле [там же, т. 2, с. 505];

—бесстрашный, тот, кто не замирает, не каменеет от ужаса [там же, т. 3, с. 772].

Итак, видны два подхода: первый — определение действий человека: он решительно режущий или взвешивающий все без остатка. Второй — определение личностных качеств — он тот, кто смеет, кто не как все, не каменеет от ужаса.

Попытки схематизации эмоций с использованием понятий «шкала», «полярность» эмоциональных проявлений, «базовое» эмоциональное чувство, «инверсия» эмоций и т. д., конечно, весьма далеки от реальной сущности эмоций. Эти понятия ге­нерируются скорее под влиянием социокультурных норм и ин-траспективных представлений об эмоциональных проявлениях, чем на основе скудных экспериментальных данных. Феномен смелости-отваги присущ людям любых национальностей. Так, на чеченской войне военную смелость я наблюдал и у российских, и у чеченских военных. Были отмечены различные ее формы.

Однако обсудим истоки смелости.

В. Индивидуально-личностные «истоки» смелости.

1. Постепенное вытеснение (репрессия) страха другими эмо­циями, психологическими установками, представлениями: чувством мести, горя, религиозного экстаза, гражданского долга и т. д.

2. Переворачивание (инверсия) чувства страха в смелость.

3. Смелость, за которую можно признать радостное, экстатиче­ское переживание предстоящей победы над врагом, над источ­ником опасности. Такая смелость — переживание триумфа, как бы взятого взаймы у возможной победы.

4. Экстатическая смелость обреченных на неминуемую смерть. Как пел российский поэт В. Высоцкий, «Чую с гибельным вос­торгом — пропадаю!»

5. Сосуществование чувства страха с чувством смелости, поддер­живаемым представлением о долге, о постыдности страха.

6. Смелость-глупость, мальчишество. Человек, еще не познав опасности боев, одержимый интересом к новизне фронто­вой обстановки, ведет себя не осознавая, что ему угрожает. Смелость-глупость весьма распространенное явление и бывает причиной большей части боевых потерь в первые трое-четверо суток пребывания в зоне боев, в местах, подверженных бом­бардировкам, ракетным и артиллерийским обстрелам. С при­обретением боевого опыта глупая смелость, проходит почти у всех выживших (но все-таки не у всех!).

7. Опасной смелость может стать из-за иллюзорных представ­лений о своих боевых (профессиональных) умениях, о своей силе, тогда как и сила, и умения иссякли из-за отсутствия тренировок, или после болезни, либо в ходе старческой ин­волюции бывшего профессионала-экстремальщика (боевого офицера, генерала). Такие «иллюзия силы» и «иллюзия за­щищенности» могут быть при переносе правомерного пред­ставления о своих боевых навыках и умениях в одном виде борьбы на другие виды сражения. Так, я участвовал в анализе случаев порочной и опасной смелости мастеров восточных единоборств, оказавшихся перед противником, вооружен­ным огнестрельным оружием. Из-за «спокойной смелости» как важного атрибута восточных единоборств такие мастера высокого класса становились незащищенной мишенью перед пистолетом, не осознавая того.

Немало людей среди сотрудников спецслужб, у которых возмож­ны неуместные проявления смелости. «Так, при проведении в мае 2005 г. в ГУВД Московской области психологической диагностики лиц, несущих службу с оружием, психологами выявлено 35 со­трудников, склонных к необоснованному риску, и более 20% — с явлениями эмоционально неустойчивости, нестабильности» [Захаро­ва СИ., 2005, с. 39]. Психологи отметили, что «основные потребности в физической и психологической безопасности, особенно у молодых сотрудников, невысоки и обусловлены как влиянием воспитания, так и средств массовой информации, телевидения, распространения компьютерных игр, где человеку дается якобы не одна жизнь и можно несколько раз "потренироваться"» [там же].

Перечень разных форм пробуждения смелости может быть изменен и продолжен. Они могут сочетаться или сменять одна другую. Из переплетения истоков и нюансов смелости возникает вовлеченность личности в отважную жизнь. Это увлекает. Победы с их оргастически-экстатическими переживаниями могут стать по­требностью. В основе такой трансформации души — адаптивные процессы взбудораженного организма. Таков путь и к феномену «героического убийцы», «игрока жизнями» и др. [Китаев-Смык Л. А., 2001].

8. «Война, как и другие экстремальные ситуации, притягивает к себе людей, стремящихся к риску, к игре, где на кон ставится их благополучие, а то и жизнь. Не сознавая того, они в душе борются с собой. Одни "игроки" своей и чужими жизнями, постоянно утверждая свое достоинство, оправдывают свое участие в войне тем, что воюют за правое дело. У таких людей эмоции могут расщепляться, удваиваться. Страх смерти рож­дает радость победы над ним. Страх, пронизывающий душу, сладостно распят страстной смелостью души. Страх может совмещаться с радостью, весельем, гневом» [там же, с. 57].

9. Некоторые «игроки» жизнями, убив одного или нескольких людей, приобретают страсть к убийствам. В этом реализуется как бы смелость преодоления моральных норм, нравственных запретов. Одни исследователи этого феномена видят в нем от­голоски сексуального оргазма овладения чужим телом. Другие интерпретируют этот феномен как удовлетворение такими людьми своей шизоидной потребности в постоянно новых, не­тривиальных, опасных или аморальных раздражителях. Третьи полагают, что участие в реальной войне — это удовлетворение рефлекса власти. Такой «игрок» ощущает власть над жизнью и смертью своей и своего врага. Видя очередной труп убитого им человека, он думает: «Трупом мог быть я, мы были в равных условиях боя, но трупом стал ты, значит, моя власть выше твоей!» Эти и другие интерпретации феномена «героического убийцы» не могут объяснить всей его сложности [там же]. Но есть другие «игроки» жизнями- «Терпящие поражение в

борьбе с самим собой, падшие в душе под гнетом своих пороков, они упиваются страхом перед своей мерзостью, перед подлостью своих поступков. Их тянет к подчас опасной жестокости, чаше в отношении к слабым, беззащитным, безоружным. Им не помога­ют мысли об исполненном долге. Их прибежище — наркотики, алкоголь, извращенный секс» [там же].

Анализируя индивидуально-личностные предпосылки смело­сти (и, напротив, страха, тревожности), надо учитывать, что пси­хологи различают личностную тревожность, т. е. постоянную склонность беспокоиться, как бы готовность к боязни и страху. Реактивную тревожность, проявляющуюся при реальной опас­ности [Спильбергер Ч. Д., 1983, с. 12-23, 535; Spielberger C. D., Gorsuch R. L., Lushene R. E., 1970 [.

Г. Психосоциальные «основания» смелости. Подчас трудно различить, что порождает в человеке смелость: индивидуально-личностные особенности, либо она возникает из-за общественной, социальной роли, «подаренной» ему судьбой вместе с испытанием опасностью индивидуальных качеств этого человека.

Попробуем рассмотреть разные виды смелости, пробуждаю­щиеся в сообществах людей. Вместе с тем заметим, что смелость (как и страх) заразительна. Этому способствует механизм пси­хического индуцирования бесстрашием, когда за горсткой отважных пассионариев устремляются множества людей.

Заметим, что при этом включается тот же психосоциальный механизм, что и при панике, но с «обратным знаком».

1. Доблесть, бесстрашие людей (как правило, мужчин-бойцов), основаны на уверенности в силе и верности соратников: «Один — за всех! Все — за одного!». Страх перед опасностью (даже перед возможностью собственной гибели в бою) у таких людей перед лицом врага вытеснен, подавлен счастьем их единения, солидарности. Радость совместного риска предвещает им победу.

Можно ли интерпретировать такое доблестное бесстрашие всего лишь как подавленный «ужас смерти» второго вида (страх потерять достоинство, доброе имя, быть изгнанным из своего мира, страх остаться одному и погибнуть) (см. об этом подробнее 4.2.3 и [Китаев-Смык Л. А., 1983, с. 263-264]) ? Надо полагать, что бесстрашие доблести проистекает еще и из сложных личностных психосоциальных предпосылок (процессов, функций и пр.).

2. Часто «нет места страху» у гордых людей (мужчин и женщин), уверенных в своем социальном превосходстве, в своей непреклонности и непобедимости. Гордость сохраняется ими и при поражении, и перед лицом смерти, наделяет их самообладанием перед «низким» врагом. Гордый человек, побеждающий и поверженный, уверен в своем достоинстве, основанном на чувстве причастности к главенствующему социальному сообществу, — сильному, победному, вечному. «Гордое бесстрашие», конечно же, сходно с бесстрашием доблести, но все же они во многом различны.

Мы приводим здесь замечания профессора В. Ф. Магазанника осоотношении (совлиянии) гордости и страха: «По поводу гордых людей в экстремальной ситуации, — пишет он, — вспоминаю рас­сказ одного лагерника, отсидевшего и в гитлеровском концлагере и потом "за то, что выжил " — в советском. Так вот, в немецком концлагере сидел один высокородный князь, грузин-аристократ. Ему приказали вырыть яму-могилу, чтобы закопать там заживо двоих заключенных за какую-то провинность. Сами эти двое стояли тут же связанные. Он гордо отказался. Тогда немецкий офицер приказал развязать этих двух, а затем приказал им вырыть яму, чтобы закопать этого аристократа. Они с энтузиазмом и ра­достью чудом спасшихся принялись за дело. Энергично и быстро выполняли работу. Грузина связали и поставили в яму (специ­ально не положили, а поставили, чтобы он подольше мучился). Принялись они его зарывать, и, когда земля дошла уже ему до носа, им приказали отрыть его. Отрыли. Потом опять приказали ему вырыть яму для этих двоих. Вот тут он сделал это быстро. И потом закопал их. Это называлось "воспитательной работой"» [Магазанник В. Ф., 2006].

3. Основой бесстрашия может быть вера в Высшую. Божествен­ную защиту, в свою магическую защищенность Таким «ми­стическим бесстрашием» могут быть наделены не только люди религиозные, но и просвещенные, образованные атеисты. В спокойной, обыденной обстановке они как бы посмеиваются над своими ощущениями магических «сил». Но при смертель­ной опасности и во многих атеистах подымается, заполняя их разум и все их существо, мощная, неколебимая уверенность в своей защищенности высшими силами.

4. Нередко полководцы и политики для повышения стойкости подвластных им осажденных войск использовали способы, которые могут казаться недостойными. Например, намерен­но задерживали в осажденном городе жен и детей воинов, защищающих этот город. Наверно, это всегда усиливало их способность к сопротивлению, т. к. их семьи были многим воинам дороже собственных жизней.

Такие прецеденты были описаны и древними авторами. Секст Юлий Фронтин в своем учебнике для древнеримских командиров «Стратегемы: военные хитрости» описал такой случай: «Эпами-нонд, вождь фиванцев, собираясь дать бой лакедемонянам, решил использовать не только силу, но и настроение солдат. На сходке он заявил, будто лакедемоняне решили в случае победы перебить всех мужчин, их жен и детей увести в рабство и разрушить Фивы. Возбужденные этим заявлением, фиванцы при первой же атаке разбили лакедемонян» [Фронтин С Ю., 2003. с. 44].

Не только в древности, но и в современных войнах стратеги используют такой способ пробуждать бесстрашие осажденных, (например, во время войны в Нагорном Карабахе в 1992-1994 гг. оттуда было запрещено эвакуировать женщин и детей).

Отчаянное бесстрашие мужчин, защищающих свои семьи, — это, надо полагать, проявление инверсии биологиче­ского «ужаса смерти» третьего вида (см. подробнее 4.2.2 — 4.2.5 [Китаев-Смык Л. А., 1983. с. 260-270]).

5. Смелость, боевой азарт воинов, идущих на штурм осажденного города, пробуждались и усиливались правом на его разграбление. Представление ужаса своей возможной смерти в бою вытеснялось у штурмующих воображением красот драгоценной добычи и радостью обогащения — «бесстрашием добытчика-захватчика».

Регламентированный грабеж побежденных был нормой войн. Генералиссимус А. В. Суворов писал в своих наставлениях солдатам: «Святая добыча! Возьми лагерь! — все ваше. Возьми крепость! — все ваше» [Суворов А. В., 1980, с. 23]. Надо отдать должное великому полководцу — при «взятии добычи» он запре­щал физическое насилие над населением: «Обывателя не обижай: он нас поит и кормит. Солдат не разбойник» [там же].

Надо признать, что трансформация боевого азарта в азарт захвата добычи (и даже мародерство) проистекает не только из военных традиций, порочной морали, жадности. Присвоение добытого среди разрушений войны имеет еще и глубинные пси­хосоциальные подсознательные механизмы [Китаев-Смык Л. А., 2001, с. 58]. Среди разрушений чужого имущества возникает не только алчность захватчика, но еще и не вполне осознаваемая потребность его сохранить, присвоить. От того и радость добычи, вытесняющая страх.

6. Бесстрашие штурмующих усиливалось правом сексуального разгула и насилия над женами и дочерьми побежденных.
Мишель Монтень описывал, как после неудачных попыток овладеть осажденным городом солдатам было рассказано о
прелестях горожанок и обещано право на овладение ими. Это так воодушевило осаждающих и сделало их бесстрашными в
бою, что город был взят [Монтень М., 1991].

В биологической основе такого «сексуального бесстрашия» — подавление мужскими половыми гормонами (андрогенами) «гормонов страха» [Лишшак К., Эндреци Э., 1967 и др.].

7. Специальная боевая выучка солдат создает у большинства из них психологическую установку на недопущение, на невоз-
можность действий, пробуждающих и усиливающих страх в бою. Так, А. В. Суворов категорически запрещал в боевой об-
становке какие-либо перемещения, кроме как вперед, на врага: «Отступных плутонгов? — лучше об оных и не помышлять!
Влияние их солдату весьма опасно, а потому ни о каких ретирадах в пехоте и кавалерии лучше не мыслить» [Суворов А. В.,
1980, с. 21 ]. И еще: «Ни в каких построениях и во управлениях фронта не пятиться назад Шаг назад — смерть!» [там же, с. 36]. Напомним, что во время Великой Отечественной войны был Приказ Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина № 227 «Ни шагу назад!», учреждающий заградотряды (за­градительные отряды НКВД располагались позади позиции советских войск или шли за наступающими войсками и рас­стреливали всех отступавших, бежавших назад). Такое «приказное бесстрашие», как и другие описанные выше формы смелости в бою, возникают у воинов, предрасположен-ныхи готовыхк нему. У других лавинообразно срабатывает психо­логическое заражение (индуцирование) бесстрашием.

8. «Бесстрашие обреченных на смерть» может охватывать людей, когда враги не оставляют им никакой надежды на спасение.
Эта смелость подобна ярости раненого зверя, когда он поворачивает назад и отчаянно, в последнем броске идет на преследователя. Этим нередко он спасает свою убегающую стаю. Жертвуя собой, он либо ранит, либо насыщает голод преследующего хищника (см. подробнее 2.1.11, 2.1.12 и [Китаев-Смык Л. А., 2001, с. 10-15]).

Собственная гибель вместе с другими героями может приписы­ваться боевой группе, в которой все солдаты и командиры знают о своем «Высоком предназначении», о том, что сражение, в котором они погибнут, позволит другим сражающимся победить врага. Это бесстрашие самопожертвования культивировалось в «революцион­ных» и «отечественных» (при защите отчизны от агрессора) войнах. «Мы все на бой пойдем за власть Советов и, как один, умрем в борьбе за это», — пела Красная армия, утверждая власть рабочих и крестьян. Исламские шахиды совершают ритуал как бы умирания перед боем, в котором обязаны бесстрашно сражаться вплоть до собственной гибели. Надо сказать, что шахидов средневековья называли «асасины», потому что перед боем они подкрепляли свое жертвенное бесстрашие наркотическим снадобьем из гашиша (по­тому и назывались «гашишины-асасины»,).

9. «Бесстрашие обреченных, если не на победу, то на смерть» у тех, кому невозможно спастись от врага, кроме как победив его, нередко создавали военачальники. Из таких прецедентов возникло выражение: «Сжигать мосты». Описание подобного случая находим у СЮ. Фронтина: «Фабий Максим, опасаясь, что войско в расчете на корабли, куда можно будет спастись, не будет биться достаточно стойко, велел сжечь их перед тем, как начать сражение» [Фронтин С. Ю., 2003, с. 47].

Д. Смелость и культовое отношение к смерти.

а) Одержимость смертью — важный компонент отваги,

и, конечно, многие традиционные психотренинги использо —

вали его. Известны способы дзенского (чаньского) тренинга, ведущие, в частности, к ликвидации тревожности и к самооб­ладанию через переживание в мыслях и чувствах собственной смерти [Абаев Н. В., 1993 и др.]. «Парадоксально, но именно в смерти идеологи самурайства усматривали дополнительный источник силы, почти сверхъестественного могущества и, одновременно, гражданской доблести: "Путь самурая есть одержимость смертью"… Великие дела нельзя совершить в обычном состоянии духа. Нужно превратиться в фанатика и пестовать страсть к смерти… Воин должен учиться единствен­ной вещи — смотреть в глаза смерти без всякого трепета» {Долин А. А., Попов Г. В., 2006, с. 126].

б) Можно достичь бесстрашия, пережив сильнейший страх, как бы стирающий это чувство. Приведем пример такого формирования бесстрашия. Бывший разведчик-нелегал А., отличавшийся, по мнению его коллег, абсолютным бесстрашием, рассказал мне, что после первых пребываний среди врагов (в роли одного из них) он стал бояться, что когда-нибудь может быть разоблачен и замучен. «Однажды, когда я готовился к очередной заброске в одну из дальневосточных стран, чувство тревожности было особенно сильным. Тогда я нарочно стал усиливать его, уверяя себя, что я когда-нибудь обязательно буду разоблачен и погибну под пытками. О долгих пыточных умерщвлениях, издавна культивируемых там, я знал. Напало чувство страха, оно было таким сильным, что я как бы пережил в мыслях и чувствах собственную смерть. После этого я уже не испытывал страха. Дважды, когда я бывал на грани провала,
моя невозмутимость смущала моих противников и давала мне время уйти от опасности» (из рассказа А.) [Китаев-Смык Л. А., 1983. с. 262-263].

в) Возможно ли формирование отваги, воспитанной с детства, жестокостью? Е. О. Александров обсуждает эту проблему на примере нормандских викингов, культивировавших умение убивать: «…подобный психотренинг викингов мог приводить к легендарному бесстрашию и отсутствию жалости к окружающим и к себе» [Александров Е. О., 2006, с. 125]. Заслуживает внимания его мысль о том, что чрезвычайно измененные ради бесстрашия психические состояния — это особого рода посттравматические стрессовые расстройства. Александров приводит пример такого состояния у так называемых берсерков. Они «в состояния боевого транса могли быстро выходить на инстинктивный уровень физиологии, на котором функционировали в соответствии с их представлением о поведении бешеного медведя или волка. Но с каждым повторением затруднялся обратный переход» [там же, с. 125-126]. ‘ г) Архаические психотренинги отваги бойцов, профессионально вошедших в образ, смело дезориентирующий врага, и сейчас культивируются в Шаолиньском монастыре в Китае: «битва орла», «борьба обезьяны», «сражение пьяного» и др. Не будем продолжать перечень видов личного бесстрашия и социализированных способов нигилирования страхов перед смертью.

Е. Смелость и мужская истерия. Со времени Э. Кречмера представления о демонстративности (невольной наигранности, эпитимности) поведения в опасной ситуации рассматриваются в свете учения об истерии. Она может участвовать в возникновении феномена «героического убийцы».

Известный московский психиатр В. А. Романовский указыва­ет, что истерия бывает у женщин и мужчин, хотя в медицинской литературе описывается в основном женская истерия. Романов­ский обращает внимание на то, что женская истероидность — преимущественно экстравертирована, она болезненно адресуется внешнему миру, окружающим свидетелям. Мужская истероид­ность чаще интровертирована, обращена к самому себе: «Без вас обойдусь!..» («укрытие» в свою демонстративную пассивность). Или внутренняя бравада: «Я вас всех!..» («выход» в представление о своей активности). Это героизирующая истероидность. Такой человек гордо идет на смерть, стойко терпит рану. Ветеран, воевавший в Афганистане, рассказывал, как, отбиваясь от про­тивника, оставшись в живых один, старался принять героическую позу: «Пусть мой труп увидят, узнают, как я дрался!»

Истероидность мужчин может быть и трагедийной, и самоби­чующей, и самоуничижающей с внутренним горестным плачем «скупою мужскою слезой» и со стыдом. Уничижительный отте­нок терминов «истерия», «истероидность» недопустим к таким проявлениям истерии, т. к. некоторые виды истинного героизма и высокого искусства подпитываются эмоциями истероидного состояния.

Люди, возвратившиеся с войны, научившиеся убивать, ис­пытав свою жестокость и жестокость противника, претерпев страх смерти и отчаяние поражений, часто становятся: одни непримиримыми борцами за справедливость, утверждая ее не­редко с бесчеловечной истероидной жестокостью, другие попол­няют отважные преступные группировки психопатов-истериков. И первые, и вторые становятся генератором социальной, а подчас политической нестабильности и «запальным шнуром» Великих революций.

Ж. Социальная стратификация и смелость. Зигмунд Фрейд рассматривал смелость как особое свойство действий при достижении цели с риском своим социальным благополучием и даже жизнью [Фрейд 3., 1990]. И все же он недооценивал, что при одинаково храбрых поступках смелость не одинакова, если учитывать особенности характеров людей и их социальный статус.

Пример таких различий смелости в бою описал Эрих Фромм. В одном и том же сражении сходно храбрые люди поступают по-разному, если они принадлежат к разным иерархическим (командным) уровням и социальным слоям (социальным стратам): «Например, офицер в сражении будет вести себя совершенно иначе в ситуации, где его отвага мотивирована преданностью идее, чем в ситуации, где она мотивирована че­столюбием. В первом случае он не пойдет в атаку, когда риск не пропорционален достижению тактических целей. Если же, наоборот, им движет тщеславие, эта страсть может сделать его слепым по отношению к опасностям, угрожающим ему и его солдатам. В последнем случае его поведенческое свойство "смелость" — это, как ясно, то самое честолюбие… В случае со "смелым" солдатом, мотивом которого является честолюбие, мы можем предсказать, что он будет вести себя смело, только если смелость может быть вознаграждена. В случае с солдатом, который смел из-за преданности своему делу, мы обнаружим, что одобрение будет иметь мало влияния на его поведение» [Фромм Э., 1992, с. 60].

3. Смелость с позиции концепции разных видов «ужаса смерти». Рассмотрим смелость человека с позиции концепции о нескольких базовых видах «ужаса смерти», подробно описанных нами в четвертой главе (см. 4.2.2—4.2.5 и [Китаев-Смык Л. А., 1983, с. 260-270]).

Люди с малой выраженностью «индивидуального страха смерти» («ужаса смерти» первого вида) легко, почти равнодуш­но или с радостным оживлением работают, либо сражаются в опасных лично для них ситуациях. Однако они боязливы перед любой формой потери своего престижа, социального статуса (из-за наличия у них страха второго вида). Не боясь пуль, вы­соты, хищных животных, смерти и ранений, они чрезвычайно опасливы перед правоохранительными органами своей страны, перед клеветой, тяжело переносят даже незаслуженное неодо­брение окружающих.

Нет достоверных данных о том, сколько людей изначально наделено (или лишено) «индивидуальным видом ужаса смерти», и о том, у скольких мужчин и женщин он исчезает в ходе адапти­рования к опасности либо, напротив, нарастает у дезадаптирую­щихся личностей.

Если же у человека снижена возможность переживать (ощу­щать) «ужас смерти» второго вида (боязнь потери престижа), то в опасных ситуациях у него вспыхивает страх за свою жизнь («ужас смерти» первого вида), такой человек даже боится думать о боли, о ранах на своем теле, но он не боится позора. Перед лицом опас­ности он выглядит откровенным трусом и наглецом-предателем.

В моральном плане еще непригляднее личность, лишенная «ужаса смерти» третьего вида (страха за жизнь и благополучие других людей): при опасности этот человек будто не видит тех, кому он должен помочь, кого обязан спасти.

Интересно отсутствие сразу нескольких видов «ужаса смерти». В условиях разгара чеченской войны в 1996 и 1999 гг. я курировал нескольких людей с полным отсутствием страха за себя (первого вида) и страха потери престижа (второго вида). Эти люди в любой боевой обстановке, при смертельной опасности были абсолютно бесстрашны. Свою смелость они объясняли по-разному: «Чего бояться-то. Все под Богом ходим», «Пусть враги боятся меня», «Мне бояться нечего!». Известный русский писатель Петр Вайль, посетив чеченскую войну, назвал смелость одного из таких людей «зоологическим бесстрашием».

Однако у многих из них эмоции страха все же были, но не осо­знавались и погружались в эмоциональную память, в подсознание. Потом эти эмоции выплескивались в кошмарных снах, в ужасе просоночных состояний. Приступы ночного страха у людей, днем абсолютно бесстрашных, можно рассматривать как «панические атаки в цикле "сон—бодрствование" [Башмаков М. Ю., Дюкова Г. М., Голубев В. Л., Столярова А. Т.ДушлерН. В., 1995, с. 21-29]. Подробнее об этом в разделе 4.5.

Указанные выше примеры не исчерпывают стрессовых эмоциональных состояний, характеризующихся испугом. Они наводят на мысль о том, что страх перед своей индивидуальной смертью («ужас смерти первого типа») может быть иерархически «ниже» других, рассмотренных выше «видов» этого чувства, т. е. в некоторых случаях страх перед частным фактом собственного исчезновения менее значим, чем боязнь потери личного престижа («ужаса смерти второго типа») и чем страх за сохранность рода, семьи, популяции («ужас смерти третьего типа»). Страх за себя может быть подавлен страхом за других людей. Тому немало примеров. Иерархичность эмоций, усиление их либо подавление сверху вниз и снизу вверх — это, возможно, фундаментальный механизм, организующий эмоциональный стресс.

Таким образом, смелость — более сложное явление, чем альтернатива страха. Следует сказать также о возможности трансформации любого из описанных выше видов страха, а также их превращения в, казалось бы, безэмоциональное напряжение внимания, активизацию мышления во время экстремальной ситуации [Китаев-Смык Л. А., 1979, с. 135-162; 1981, с. 19-23; Русалова Н. М., 1979]. Быть может, его следует рассматривать как «третье» состояние, лежащее вне «страха» и «смелости»? Нельзя не учитывать эволюционного предназначения смелости как способности и склонности живых существ к небезопасному усвоению новых пространств существования, к защите себя и •своих соплеменников, к свершению рискованных, но многообе­щающих поступков.

И. Смелость как сила сплочения в рискованных ситуациях.

Смелость умножает силы воодушевлением. Демонстрация коллективного бесстрашия перед лицом врага часто его демо­рализует, но может и воодушевить. Отважная боевая группа действует как «смелая личность», даже когда не все в этой группе обуреваемы отвагой. Может быть и лучше, если не храбрость, а расчетливая уверенность двигает бойцами «смелой группировки». Это возможно, когда ее лидер (командир) неодно­кратно доказал, что может тщательно планировать успех, когда у всех бойцов есть вера в удачу, в победу. Часто лишь после •победы или поражения видна четкая грань между оправданной смелостью и трагическим безрассудством.

Перечислим шесть принципов того, как решительно развивать перед лицом опасности коллективную смелость, і Первый. В неожиданной опасной ситуации, когда неяс­но — бороться или спасаться, главным мотивом должна стать инициативность. Надо пытаться овладеть ситуацией: оценить возможность воздействовать на нее, а затем управлять ею (и собою). Опыт, приобретенный в реальных или тренировочных рискованных ситуациях, подскажет, как (активно или выжидая) ■вести себя.

Второй. В морской пехоте США младших командиров обучают пользоваться правилом «80 процентов». В соответствии с ним задержка в принятия решения с целью получения более 80 % необходимой информации расценивается как нерешительность и наказывается [Сантамария Д. А., Мартино В., КлемонсЭ. К., 2005, с. 60]. Опыт встреч с опасностями тренирует и приучает находить оптимальные решения.

Третий. Необходимо поощрять подчиненных критически высказываться во время подготовки рискованных операций и предлагать свои варианты действий. Это не только позволит по­лучить более правильные решения от лиц менее высокого ранга, но более опытных, это укрепляет смелость, инициативу и право на собственную точку зрения у всех участников рискованной операции. Но среди них не должно быть сумасбродов.

Четвертый. Нужно терпимо относиться к ошибкам инициа­тивных людей, смело действовавших в условиях с недостаточной информацией об опасности и путях ее преодоления. Терпимость к ошибке инициативного человека, во-первых, активизирует его интеллект при анализе ее: он не стыдится и не старается забыть свой промах. Во-вторых, терпимость к ошибкам помогает накапли­вать позитивный опыт предотвращения их. Абсолютно нетерпимы должны быть нерешительность, нечестность и, более всего, сла­бость у тех, кто участвует (или учится участию) в рискованных действиях в опасных ситуациях.

Пятый. В критических ситуациях приоритетны смелость и немедленность действий, однако при этом (или сразу после них) бывают вопиющие промахи. Еще Маргарита Бобнева, работая в 60-х гг. XX в. в военном Институте авиационной и космической медицины, выявила и описала возможность «глупейших» оши­бочных действий, свершаемых опытнейшими профессионалами при стрессе и сразу после него [Бобнева М. И., 1964, с. 12-14]. По ее данным, они составляют 2 % от общего числа ошибок, совершенных тогда летчиками в советской военной авиации. На­пример, были случаи, когда опытные летчики-испытатели после опасного полета сажали самолет на взлетно-посадочную полосу «на брюхо», не выпустив шасси.

Такие случаи чрезвычайно психологически травматичны для «виновников», и не целесообразно их детальное и тем более много­кратное обсуждение в разных служебных инстанциях. Нельзя за­ронить стыд и страх в душу профессионала, лучше отметить такой промах каким-либо шутливым «награждением» виновного.

Шестой. Реальный боевой опыт формирует смелость «об­стрелянного солдата», «бесстрашного ветерана». Чем заменить опыт участия в сражениях, когда их нет? Тренировками боевого мастерства, военными учениями в условиях, приближенных к боевым. И важнейшим принципом должна быть чрезмер­ность учебных и тренировочных нагрузок. Боевые навыки и умения, приобретенные во время запредельно трудных, изну­рительных учений уменьшат вероятность испуга и страха в бою.

Телесная память о преодоленных мучениях и опыт победившей воли блокируют ужас смертельной опасности. И еще, страх перед врагом «оттесняется» из актуального осознания уверенностью в совершенстве своих боевых умений и в надежности солдат-сослуживцев.

Завершая рассуждения о смелости, напомним о важных ее основах. Это:

—профессиональная (боевая) подготовка к работе в экстре­мальных ситуациях (к боям), более трудная (более жестокая и опасная), чем та, с которой встретится профессионал-экстремальщик (солдат, офицер) в реальных условиях. «Тяже­ло в учении — легко в бою» [Суворов А. В., 1980]. Эта мысль хороша в устах Суворова, однако есть много примеров, когда несообразность тяжести ученья запросам реальности делала такое учение бессмысленным;

—непременно проверка в реальных экстремальных ситуациях умений и навыков, полученных при такой подготовке, хотя это далеко не всегда возможно;

—постоянное совершенствование этих навыков и умений или хотя бы поддержание их на должном уровне тренировками и реальными трудностями.

И еще — необходимо знать и помнить об «иллюзии уме­ния» и «иллюзии силы», которые поддерживают у бывшего профессионала-экстремалылика представления о сохранности своих навыков, умений и силы, даже когда их уже нет, когда они угасли из-за отсутствия тренажа или после болезни либо от возрастной инволюции (старения). Такие иллюзии разруша­ются только проверками боевой готовности и оправданности бесстрашия.

Далеко не всегда боевые операции, кажущиеся безрассудно смелыми, являются таковыми. За ними должен быть хладнокров­ный расчет. А восторги от такой «смелости» и образы «отважных героев» создаются для воодушевления людских масс: воюющих и мирных.