Проблема умирания

Вероятно, каждому, кто по долгу службы часто сталкивается с умиранием, будучи его свидетелем и очевидцем, приходит в голову мысль, существует ли критерий, по которому можно оценить тяжесть или легкость смерти. Суще­ствует ли критерий оценки того труда, который мы вкладываем в умирающего больного?.. Какую смерть можно назвать «хорошей» и поставить себе «хоро­шую» оценку?

Прежде всего следует отметить, что смерть также индивидуальна, как и сизнь. Хотя наша первоочередная задача снять боль, мы понимаем, что это не единственное, что можно сделать для больного.

Конечно, «хороша» та смерть, которая происходит в стадии принятия смер-ги, в так называемой стадии примирения. Действительно, чем больше бо­рется больной за свою жизнь, тем труднее ему умирать, и чем активнее борь­ба, тем труднее наступление смерти.

Известно также, что больному требуется получить так называемое психо-югическое разрешение на смерть.

Мы знаем, что пациент должен «созреть» для принятия смерти и разреше­ния себе умереть. Вероятно, время готовности пациента определяется им са­мим, и персонал лишь угадывает это время. Нередко больные уходят не в оди­ночку, а группами. Нередко мы сталкиваемся с феноменом, когда соседи по палате просят не изолировать их от умирающего пациента и даже не ставить ширму. Вероятно, это жестокое любопытство к чужому умиранию является своеобразной примеркой чужой смерти на себя. Разумеется, это не правило, и мы встречали пациентов, которые предпочитали так называемую одинокую смерть, стесняясь того, что их переживания будут на виду у окружающих.

Близость смерти часто ставит вопрос о необходимости оповестить паци­ента о ее приходе. Однако, по нашему мнению, больные сами получают ин­формацию о своем состоянии, и во многих случаях скрывают ее от окружаю­щих. Памятен пример девочки с лейкозом, она много рисовала, и ее рисунки были в черных, мрачных тонах. Однажды она нарисовала яркую картинку с солнцем, голубым небом, цветами. Врач обрадованно сказал матери девочки, что, очевидно, будет ремиссия, так как у ее дочки перемена в психике. На сле­дующий день девочка умерла. Мать призналась, что не хотела расстраивать врача. Ее дочь объяснила рисунок так: «Солнце светит в Царстве Небесном». Эти моменты облегчения перед смертью, последний привет жизни, бывают Довольно часто.

Больной должен получить «разрешение» от своих родственников и близ­ких людей. Это довольно трудная задача, поскольку контакт происходит не на вербальном уровне, а транс ситуативно. Родственники, казалось бы уже сми —

Рившиеся с мыслью о потере, вдруг, в последний момент, могут воспрепят­ствовать происходящему и попытаться «удержать» своего близкого. Мы час­то были свидетелями, как родные, сидящие у постели больного, затягивали его агонию. В этом случае мы просили их оставить больного на какое-то вре­мя. Даже этого, очень короткого периода разлуки х-ватало для того, чтобы больной умер.

Разрешение на смерть больной должен получить также и от врача, и от медсестер, находящихся подле него. Опять же, больному не говорилось, что он умирает, но необходимые ему последнее прикосновение, держание за руку, иногда чтение молитв (даже про себя, не вслух) позволяли ему почувствовать это прощальное разрешение принять свой уход.

Нередко больные должны получить разрешение от священника. Принятие святых даров, иной раз крещение, в последний момент позволяют больному получить прощение за жизненные ошибки и разрешение уйти. Наконец, самое главное, больной должен получить разрешение на смерть у самого себя. Мы могли бы привести много примеров, когда больные умирали, приняв такое

^

Решение, тогда как их общее состояние было на грани и оставляло еще доста­точно времени для жизни.

Памятен больной, который сохранял оптимизм до последнего момента. Но у него, в довершение всех бед, парализовало ноги. «Ну, раз я не могу боль­ше встать, не надо мне больше и жить», — подытожил он свою жизнь. И к вечеру скончался.

В умирании необыкновенно важным становится понятие чистой совести. Вот когда прощание становится синонимом прощения. Неоплаченные долги, неотпущенные грехи, непрощенные обиды мешают спокойному уходу. Про­шлое возвращается и, становясь настоящим, не разрешает наступить будуще­му. Порой долгая и тяжелая агония, исполненная психотических пережива­ний, воплощает эту борьбу за «не так прожитую» жизнь.

Все фазы, вновь и вновь чередуясь, протекают в сознании от вытеснения до депрессии, пока фаза примирения и согласия с судьбой не разрешает борь­бу и ставит точку. Конечно же, все вышеописанное только схема. Стандартов как в жизни, так и в смерти нет, если человек становится свободен. А он дей­ствительно освобождается… Взять хотя бы в качестве примера страх. Всю свою жизнь мы проводим со страхом. Страх родителей, неодобрения общества, по­тери работы, социального положения, страх не быть любимым и т. д. В конеч­ном счете — все эти проявления страха смерти. Но когда она уже за спиной, когда она уже неотвратима, страх исчезает вместе с надеждой на спасение. И неожиданно для многих является опьяняющее чувство свободы. Свобода от страха может быть сравнима лишь со свободой от страданий, свободой от из­ношенного тела. Тогда человеческий дух расправляет свои крылья.

Как видно, стадия принятия смерти, органично включающая так называе­мое разрешение на уход, может свидетельствовать о достаточном качестве ухода

Пациента.

Для спокойной смерти пациенту в не меньшей степени необходимо ощу­щение чувства исполненного долга по отношению к близким людям, когда он простился с родными, переговорил с близкими, написал завещание. Здесь следует отметить, что понятие завещания выходит за рамки простых распо­ряжений о наследстве. Само поведение умирающего может являть собой свое­образное завещание, так как служит примером, моделью для близких. Муже­ство, позволяющее преодолеть себя и подарить хотя бы улыбку или привет близким, или слабость и отчаянное цепляние за жизнь остаются в памяти и повторяются в свой черед теми, кто разделил последние минуты уходящего. В этом нет никакой мистики, как и в том, что дети часто повторяют сюжет жизни своих родителей. Возвращаясь к проблеме завещания, укажем еще на одно чувство — это ложный стыд, присутствующий в отношениях родных и уходящего. Да, мы согласны, что разговор о завещании несет на себе весть о возможно близкой смерти, но, сталкиваясь со следствиями этого умолчания, сохранения приличий, хотим открыть обратную сторону медали. Вот один из многих примеров. Двое пожилых супругов рассорились по какому-то пу­стяку и развелись. Прошел месяц, и, забыв обиды, они снова соединились. Идти в ЗАГС и регистрироваться вновь они постеснялись, решив, что про­живут и так. Вскорости жена заболевает раком и попадает в хоспис. Муж оберегает жену от тяжелых предчувствий. Советы заговорить на тему о заве­щании и смерти отвергаются. Наконец, женщина умирает. Муж, вернувшись домой, не может попасть в квартиру, так как расторопные чиновники, зная, что он выписан с площади жены, опечатали квартиру. На счету у покойной — большая сумма денег, но и она уже прибрана «государством». Муж не имеет денег, чтобы похоронить жену, и она отправляется в анатомический театр, как «невостребованная». В свете этого и подобных случаев хотелось бы пересмотреть вопрос о «стыдливости», еще не столь давно пропаганди­руемый как образец «приличного» поведения.

Момент позитивности завещания можно проиллюстрировать еще одним примером. Молодая женщина 40 лег заболела раком молочной железы и ока­залась в хосписе. Семья запрещала говорить ей правду, и она узнала истину о своем положении лишь за день до смерти. У нее был 15-летний сын от первого брака, и, тревожась за его судьбу, она стала лихорадочно писать ему письмо. «Дорогой мой сыночек, прости меня, что я умираю. Я не думала, что не сумею тебя вырастить до самостоятельного возраста, но ты должен знать, что я все­гда любила тебя и гордилась тобой, гордилась тем, что ты не куришь, не руга-ешься, что у тебя доброе сердце. Как я хочу и верю, чтобы ты всегда оставался

Таким…» Письмо она не успела дописать, но полученное сыном, оно стало для него подлинным завещанием, путеводной звездой в его жизни.

Таким образом, последние слова умирающих становятся необычайно зна­чимыми для живых и сам процесс прощания приобретает глубочайший духов­ный смысл как для тех, так и для других.

Интересно отметить, что часто завещания умирающими составляются с позиции продолжения жизни. Разумеется, трансформированной, но именно жизни. Помня, что в пожеланиях реализуются сокровенные установки лю­дей, нельзя не удивляться их последним распоряжениям. Весь драматизм удавшейся или неудавшейся судьбы бывает вложен в завещание: «Не хоро­ните меня на кладбище. Сожгите и урну закопайте под березкой на моем садовом участке».

Пожилая женщина перед смертью пригласила всех своих знакомых и дру­зей. Всем раздала подарки и просила помнить о себе. Сыну оставила распоря­жение урну с прахом бросить в море на дно Коктебельской бухты в Крыму которая была ее любимым местом. И конечно же, стремление быть похоро­ненными рядом с родителями созвучно с установками, которые заставляю’! нас в минуты боли звать маму. Сама земля обретает особый смысл, становится родной, если в ней погребены наши предки. Неспроста эмигранты готовы пла­тить огромные деньги, чтобы их похоронили на Родине. Человек в своем заве­щании пытается обустроить свою посмертную ситуацию, и это облегчает и скрашивает его последние минуты.

Когда мы пытаемся оценить тяжесть смерти, рассказывая о сравнительно легкой и так называемой хорошей смерти, мы не можем не назвать один до­вольно надежный критерий нашей работы — это улыбка. В момент смерти наши больные не «уходили в себя», они могли сосредоточиться не на себе, а на окружающих и… не были суровыми по отношению к ним. Они улыбались. Улыбка в последнее мгновение жизни —это тот дар признательности, которо­го удостаиваются немногие.

Теперь следует описать тяжелую смерть. Ложь о диагнозе и прогнозе — это то, что отягощает умирание. Издревле в книгах о смерти подчеркивалось. что больной должен уходить из мира в ясном сознании и понимании того, что с ним происходит.

Второй момент, делающий умирание тяжелым, а агонию мучительной, — это ожидание родственников, которые не приходят. Третьим — является на­личие боли, которую. мы не можем сиять. Следует отметить, что в момент умирания психологическая боль часто преобладает над физической, которая ослаблена интоксикацией и общим истощением организма.

Отчаянная борьба за жизнь у больного, который не «смирился» или не обладает информацией о смерти, также отягощает его уход.

Примерно в 40-50% случаев у больных отмечается так называемая пред­смертная тоска. Она не купируется лекарствами, она не является эквивален­том боли. Ее нельзя отождествить с депрессией, в ней — прощание и печаль расставания, в ней итог и оценка жизни.

Другим моментом, отягощающим смерть, является одиночество. В момент приближающейся смерти человек нередко пытается вынести оценку не только самому себе, но и своим взаимоотношениям, а, порой, гонит от себя и так называемых близких, поняв, что это чужие для него люди. Близким остается тот, кто способен разделить с ним последнюю в жизни трапезу. И такими не­редко оказываются работники хосписа.

Очень важно дать умирающему почувствовать, что он не один. Здесь хочется привести пример служения больному из книги известного священника и врача1:

«В начале войны я был хирургом в полевом госпитале, и в моем отделении умирал молодой солдат. Я его, конечно, посещал днем; а в какой-то вечер по­дошел, взглянул на него, и мне стало ясно, что он не жилец. Я его спросил: "Ну, как ты себя чувствуешь?" Он на меня взглянул глубоко, спокойно (он был крестьянин, поэтому в нем была такая тишина полей, тишина лесов, тишина неспешной жизни) и мне сказал: "Я сегодня ночью умру". Я ответил: "Да, се­годня ты умрешь. Тебе страшно?" — — "Умирать мне не страшно, но мне так жалко, что я умру совершенно один. Умирал бы я дома— при мне были бы и жена, и мать, и дети, и соседи, а здесь никого нет…" Я говорю: "Нет, неправда, я с тобой посижу". — "Ты не можешь просидеть со мной целую ночь". — "Отлич­но могу!" Он подумал, сказал еще: "Знаешь, даже если ты будешь здесь си­деть, пока мы разговариваем, я буду сознавать твое присутствие, а в какой-то момент я тебя потеряю и уйду в это страшное одиночество в момент, когда страшнее всего умирать". Я ответил: "Нет, не так. Я с тобой рядом сяду. Снача­ла мы будем разговаривать, ты мне будешь рассказывать о своей деревне; дашь мне адрес своей жены. Я ей напишу, когда ты умрешь; если случится, навещу после войны. А потом ты начнешь слабеть, и тебе будет уже невозможно гово­рить, но ты сможешь на меня смотреть. К тому времени я тебя за руку возьму. Ты сначала будешь открывать глаза и видеть меня, потом закроешь глаза и уже меня видеть не сможешь, уже не будет сил открывать их, но ты будешь чувство­вать мою руку в своей руке или свою руку в моей. Постепенно ты будешь удаляться, и я это буду чувствовать, и периодически буду пожимать твою руку, чтобы ты чувствовал, что я не ушел, я здесь. В какой-то момент ты на мое пожатие руки ответить не сможешь, потому что тебя здесь уже не будет. Твоя рука меня отпустит, я буду знать, что ты скончался. Но ты будешь знать, что до последней минуты не был один". И так и случилось».

1 Митрополит Сурожский Антонии. Жизнь. Болезнь. Смерть. Клин, 2001. С. 27—28.

Хотелось бы упомянуть еще об одном наблюдении, которое закреплено в традиционных пословицах и поговорках, типа: «Рад бы в рай, да грехи не пус­кают», «Муки совести -— это то, что невозможно исправить и от чего невоз­можно избавиться», «Спокойная совесть дает умиротворенную смерть» и т. п.

Опираясь на народную мудрость, неминуемо приходишь к мысли о важ­нейшей необходимости умирающего — исповедаться. Психотерапевтическая поддержка в лице священника является тем самым оптимальным шансом, ко­торый дает возможность умереть легко (легче).

Хочется горько посетовать об утраченных нами традициях — причита­ниях, песнях, молитвах, колокольном звоне, которые так смягчали тяжесть последней минуты умирающего. В не меньшей мере были целительны и для его близких. Связь с природой, отождествление с ней позволяли перенести свои представления о смерти и память об умершем на окружающее. Доста­точно вспомнить народные причитания, где, например, поется: «Ключевая вода -— это кровь моя, крутой бережок — это грудь моя, белы камешки — это глазки мои». Не в этих ли народных поверьях берет начало традиция сажать на могиле цветы и деревья?..

Медицинский аспект умирания*

У постели умирающего человека врач должен решить и чрезвычайно бо­лезненный вопрос о продолжении направленной на основной патологический процесс терапии, которая, хоть это в подобных случаях весьма проблематич­но, возможно, способна продлить существование больного. Успехи медици­ны велики, и сколь возможно продление существования тканей при персис-тирующем вегетативном состоянии, столь же, вероятно, возможно некоторое продление жизни при терминальных состояниях различного происхождения. В 1989 году в США была создана специальная комиссия (LORAN), которая исследовала эту проблему и пришла к выводу о необходимости преодолевать одержимость в увеличении количества дней прожитой жизни, если при этом нет возможности улучшить качество такого существования. Достойная мило­сердная смерть (естественная, никак не связанная с извращениями эвтаназии) предпочтительнее продленного мучения. Продление процесса мучительного умирания в страданиях было определено как современная эпидемия. Техни­ческие пособия (респираторы, диализаторы, капельное введение поддержива­ющих жизнь средств) должны быть, по мнению комиссии, замещены заботой, лаской, вниманием, свидетельства о которых должны на равных входить в ис­торию болезни. Но кто определит оправданность такой замены? Только боль­ной, способный в своем решении опереться на компетентные суждения спе —

* Глава написана при участии доктора медицинских наук, профессора Ю. М. Губачева

Циалистов. В настоящее время все 50 штатов США имеют законы, признаю­щие право больных на так называемое «Жизненное завещание» (завещание о воле к жизни — «Living will»).

Приведем текст одного из вариантов такого завещания (они имеют отли­чия в различных штатах).

«Я искренне хочу жить долгой и полной жизнью, но — не всякой ценой. Если моя смерть близка и ее невозможно избежать, если я лишусь способнос­ти созидательно взаимодействовать с другими и не буду иметь разумно пред­полагаемого шанса возвращения этой способности, или мои страдания станут интенсивными и неотвратимыми, я не хочу искусственного продления моей жизни. Я хотел бы просить не подвергать меня хирургическим вмешатель­ствам или реанимации. Я не хотел бы, чтобы моя жизнь поддерживалась сред­ствами механической вентиляции легких, интенсивной терапии или другими продляющими жизнь процедурами.

Я хотел бы иметь возможность ухода и заботы обо мне, которая давала бы мне комфорт и поддержку, облегчающие мое взаимодействие с другими в те­чение той продолжительности времени, покуда это будет возможно, и пусть это принесет им и мне мир и спокойствие.

Для того, чтобы выполнить до конца эти предписания и объяснить их дру­гим, я уполномочиваю

(фамилия, имя)

Принимать участие в планировании или отказываться от предлагаемого лече­ния от моего имени — в сотрудничестве с обслуживающими меня врачами и лечебным персоналом.

Этот человек знает, как я дорожу жизнью и как бы я отнесся к длительной недееспособности, страданиям и умиранию. И как бы тяжело это ни было для этого человека, я уполномочиваю

(фамилия, имя) сделать этот выбор за меня.

Я обсудил мои пожелания, касающиеся терминальной терапии, и я дове­ряю принятие необходимого решения с моей стороны,

В дополнение я обсудил с близкими и специалистами следующие специ­фические наставления в отношении ухода за мной:

Дата

Подпись

Засвидетельствовано врачами:

Подобное решение никак не связано ни с активной или пассивной эвтанази­ей, ни с пособничеством в самоубийстве. Данное завещание — лишь способ защиты пациента от медицинского насилия, которое, как устанавливают вра­чи-эксперты, не способно вернуть жизнь больному.

Нельзя не отметить при этом одного важного факта. Почти 90% американ­цев заявляют, что они не желают, чтобы предпринимались экстраординарные меры для продления их жизни, но только 20%(!) нашли в себе силы для приня­тия подобного завещания. Надежда умирает последней, и пока она теплится в угасающем сознании, она не позволяет подписать себе приговор.

Специально рассматриваются состояния, когда предполагается возмож­ность отказа от мероприятий интенсивной терапии («Не реанимировать» — «Do not. Resuscitate — DNR»). Западная медицина имеет опыт применения тактики DNR с 60-х годов. Тяжесть DNR-решения снята с лечащего врача. Решение принимается специальной комиссией. В состав комиссии с правом решающего голоса входят наряду с врачами юристы, священники, представи­тели общественности.

Естественно, что любой случай неожиданно наступающей внезапной смер­ти из-за первичной остановки кровообращения (фибрилляция желудочков, синусовый арест) подлежит необходимым реанимационным мероприятиям вне зависимости от возраста, психического состояния или других характеристик качества жизни.

В условиях определенного и необратимого терминального состояния реше­ние принимает лечащий врач, который опирается либо на мнение консультантов или соответствующей комиссии, либо на жизненное завещание пациента.

Updated: 05.11.2012 — 16:56