В исторические, «переходные» периоды у части общества возникает массовая дебилизация. При этом наименее защищенные социальные слои (молодежь и люди с недостаточным образованиєм) вынуждены использовать эротизацию своей вербальной активности, как культурную (антикультурную!) защиту. Их речь изобилует словесными протезами — сексуально-скабрезными выражениями как неосознаваемый протест против социального давления. И, наверное, неслучайно сексуальные образы, посылы, считавшиеся еще недавно непристойными («нецензурными») сейчас проникают на экраны телевизоров, на сцены театров, на страницы книг и газет одновременно с возрастающей модой на авангардистское искусство. Возрастает потребность и в том, и в другом у небольшой, но активной «европейски цивилизованной» части общества. Заметим, что представители «исламской цивилизации» все более активно и агрессивно отстаивают традиционную пристойность в быту и ограничения в освещении средствами массовой информации сексуально-интимных проблем.
В современной российской действительности распространению мата в разговорной речи предшествует увлечение словечками тюремного жаргона («кинули», «стрелка», «замочили», «малява» и т. п.). Конечно, причина не только в том, что через тюрьмы проходит много людей. Криминальное арго и матерная речь сейчас превращаются из тайного языка замкнутых групп в протестный язык населения, демонстрирующего аморальностью мата (сексуальными непристойностями) и тюремной лексикой свою несгибаемость перед усиливающимся давлением чиновничьей и олигархической власти. Заметим, что стресс тюремной изоляции вынуждает к строжайшей регламентации материной лексики. Сексуально-словесное унижение личности в тюрьмах неписаными законами запрещено и наказуемо. Однако оно используется для отторжения из «достойного» тюремного сообщества индивидов, изменивших ему и чрезмерно слабых личностей [Ефимова Е. С., 2003]. Вероятно, в основе этого способа социальной селекции лежит необходимость изгнания перед сражением слабаков и потенциальных предателей. Ведь тюремная жизнь — это постоянное состояние перед битвой.
На особом месте в подверженности матерной речи и матерным ругательствам стоят милиция, судейский корпус и органы охраны мест заключения, контактирующие по долгу службы с криминальным миром, социальными низами и с деклассированными элементами. Однако, у правоохранительных органов, как правило, есть профессиональный «иммунитет» против мата. Массированное использование матерщинной лексики художественной элитой и журналистами, как частью общества, наиболее чувствительной к любой беде, также несет протест против череды несчастий. Итальянский культуролог М. Маурицио, анализируя российскую действительность, пишет: «Любой автор, любое течение, ставящее себя как альтернативные доминирующему руслу, играли либо на противопоставлении себя общепринятым в культурной и эстетической доминанте тенденции, либо на утрировании и ироническом преувеличении характерных для доминанты же черт» [Маурицио М., 2005]. Какова же эта доминанта? Можно сказать, что матерная речь теперь «направлена не столько против свыше установленных иерархий, как бывало раньше, сколько против ожиданий читателя (зрителя, слушателя), теми же иерархиями порожденного» [там же, с. 207]. Одна из доминант, вызывающих общественный протест, — трудности российской жизни, неуклонно ведущие к депопуляции (вымиранию) российского этноса. Эротизация речи (матерщинность) — это не контролируемый индивидуумами процесс в общественном сознании, направленный, возможно, и на сексуальное воспроизводство населения.
Странная потребность в речевой недозволенности способствует распространению мата и тюремного арго. Они вышли на улицы не площадной бранью и не тайной речью, а в виде эвфемизмов-междометий, т. е. как бессодержательные слова-подмены. Пожалуй, наиболее распространенным стало слово «блин», и многие, произнося его, не вдумываются в то, что оно порождено бранным «б..дь». Матерщина молодежи и инфантилизированной интеллектуально-художественной элиты — это игра, направленная не только на быструю передачу главного смысла (исконное предназначение мата), сколько на отсев всего формального, обыденного; это издевательство над навязыванием населению социальных штампов-оков и политического давления. Нынешняя матерная лексика — это создание своего рода культурного («некультурного») ареала, зоны недопустимости, укрывающей интеллектуалов от давления трудностей российской жизни.
Можно сожалеть, что современная российская психология и культурология мало уделяет внимания негативным и позитивным — антистрессовым функциям матерщины. «Возможно, дело в том, что современная психология слишком увлеклась так называемыми "глубинными проблемами личности", забыв на некоторый промежуток времени о целостности личности, о сложнейшем взаимодействии между внешним и внутренним, наконец, о том, что сущностные свойства личности находят в самых разных способах бытия человека, в том числе через его экспрессивный репертуар» [Лабунская В. А., 1999]. А ведь еще Сергей Волконский в начале XX в. обращал внимание на увеличение экспрессивности внешних проявлений личности, возможно, в связи с начавшимся (как и сейчас) «переходным периодом» в истории России [Волконский С, 1913].
Однако можно согласиться с теми, кто полагает, что мат, как социокультурная «норма» (аномалия) в художественной литературе, в СМИ ведет к деградации русского языка, к разрушению традиций, быта, на фоне депопуляции этноса, что матерщина — маркер культурной деградации.
Вспомним, как негативно высказывался сорок лет назад (не так уж давно?) выдающийся философ, историк, искусствовед М. М. Бахтин о скабрезных выражениях: «Все эти алогические формы непубликуемой речи в новое время проявляются лишь там, где отпадают все сколько-нибудь серьезные цели речи, где люди в сугубо фамильярных условиях предаются бесцельной и необузданной словесной игре или отпускают на вольную волю свое словесное воображение вне серьезной колеи мысли и образного творчества» [Бахтин М. М., 1965, с. 466].
Однако, на той же странице Бахтин возвращается к скабрезностям средневековья: «Но во времена Рабле роль этих непубли-куемых сфер была совсем иная. Они вовсе не были "непубликуе-мыми". Напротив, они были существенно связаны с площадной публичностью. Их удельный вес в народном языке, который впервые тогда становился языком литературы и идеологии, был значительным. И значение их в процессе ломки средневекового мировоззрения и построение новой реалистической картины мира было глубоко продуктивным» [там же].
Может ли нынешнее публичное и печатное использование скабрезностей и матерщины стать аналогом того, что, по мнению М. М. Бахтина, происходило в Средневековье для «построения новой картины мира»? Будущее покажет. Но теперь нецензурщина, если использовать его же выражение, — это занятие тех, кто «предается бесцельной и необузданной словесной игре».